Не первый раз берусь я за перо, чтобы рассказать о Мэри. У нее были рыжие волосы и веснушки на скулах… нет, так вы ее не представите. Она была очень смешлива, робко хихикала в кулачок… не то опять. У нее были худенькие пальчики,слишком слабые,чтобы ломать скорлупу, они вызывали щемящую жалость… Кажется, «то»! Мэри — это щемящая жалость, снисходительная нежность, горящие уши и краска в лице, сердцебиение, комок в горле и замирание в груди. Она была волшебницей: бойкого десятилетнего мальчишку могла заставить проглотить язык. Могла его заставить отказаться от цирка, даже от лучших крабов, ради удовольствия принести к ее ногам ведро, сказать: «Вот крабы для тебя, Мэри», услышать спасибо в ответ. Впрочем, спасибо говорилось Дику. Потому что это он произносил: «Вот крабы для тебя, Мэри». Я же стоял рядом с проглоченным языком.
Вот теперь вы представляете себе Мэри? Даже утверждаете, что знали ее в детстве. Только ее звали иначе- Молли или Полли. Нет, вы ошибаетесь. Мэри, Мэри, Мэри!
Крабовая отмель была не так близко- мили четыре от нашей фермы. Чтобы поспеть раньше других краболовов, мы вставали до света. Дик будил меня (и весь дом), забирался в кусты и вопил там неистовым Тарзаном. Я выпрыгивал из окошка в росистую траву, схватив под мышку одежду. Одеваться дома нельзя было, а то просыпалась ма, и вместо крабов дело кончалось подзатыльниками.
В полумраке мы с соседским Диком брели по болотистой низине. Говорили, что там засосало в прошлом году корову, до сих пор торчат ее рога. И мы прыгали с ночки на кочку, дрожа от страха, боялись попдсть в трясину, а еще больше боялись призрака. Вдруг из тинистого оконца поднимется рогатая голова, уставится стеклянными глазами и скажет: «Ммму!».
Так и осталась в моей памяти эта низина, как земля пронизывающей дрожи, долина утреннего тумана, усадьба рогатого призрака.
Потом по болоту проложили дамбу, по дамбе шоссе. Ходить за крабами стало легче, но не стало кpaбов.
На отмели забили сваи, на сваях устроили свайный городок- эстакаду, баки, бараки. В городке жили рабочие- народ шумный и веселый, любители выпить кружку эля, закусить вареными крабами. И пока мы пробирались через болото Рогатого привидения,они успевали очистить отмель.
Это было в тот год, когда Калифорния ждала землетрясения, которое обещало быть похуже землетрясения 1906 года. Только и слышно было «эртсквек»,да «квек»- сплошное кваканье от Орегона до Сан-Диего. Я сам с нетерпением ждал, у меня были свои планы насчет землетрясения. Как только все затрясется и начнет падать, я стремглав побегу через дорогу на ферму Конолли и из-под рухнувшей крыши вытащу гибущую, потерявшую сознание Мэри. Она откроет глаза… и поймет, кому надо говорить спасибо.
Помню, как однажды па сказал: «Сегодня по телевидению будет выступать русский, главный воитель против землетрясений!. Русских-то я видел на экране не раз, когда шла серия «Джек Сюпермен- покоритель Вселенной». Джек этот был силач и красавец, а русские хотели украсть его невесту. Но он догнал их и -шпок-шпок-шпок- всех раскидал, двадцать человек, а то и тридцать. И я думал: «Когда я вырасту и Мэри вырастет, пусть русские унесут ее в мешке, а я буду, как Джек,- рослый и красивый, я догоню их, всех раскидаю- шпок-шпок-шпок. А Мэри вылезет из мешка и меня полюбит».
Но этот русский показался мне неинтересным. Он был похож на нашего школьного учителя- бледный, лобастый и в очках. И все твердил наставительно: «Проверьте, проверьте, проверьте! Решайте сами, думайте своей головой». И мне все хотелось переключить телевизор, потому что по третьей программе шла передача «Джек Сюпермен на комете «Хуррпурр». Но па рассердился, сказал, что Сюпермен- ерунда, зря мозги забивают детям,а этот очкастый русский- молодец, он учит думать своей головой. И, подумав своей головой, отец пошел наутро голосовать против землетрясения. И мать потащил с собой, хотя она упиралась, кричала, что тесто перекиснет. А меня они не взяли, сказали, что у меня голоса настоящего нет, а крик, плач и хныканье- не в счет. Как можно испугать землетрясение голосами, я не совсем понимал. И вообще не стал бы отменять его, даже будь у меня голос. Мне хотелось посмотреть, как это все затрясется. И Мэрц я не мог спасти без землетрясения.
Вечером, когда я пошел задавать корм телятам, в телятник прибежал соседский Дик и под страшным секретом (хотя секрет этот был во всех газетах) сообщил, что Калифорнию будут лечить у нас- на Крабовой отмели: продырявят землю и выпустят наружу дурную кровь, а с кровью выйдет и землетрясение.
Под утро я проснулся от тарзаньего вопля, схватил одежонку и прыгнул в окошко. И я даже ведро прихватил, чтобы оправдаться после: сказать, будто ходили на отмель за крабами, а на кровопускание попали нечаянно.
На болоте лежал туман, и все кусты были похожи на коровьи рога. Но сегодня мы не дрожали, ночь была неподходящая для привидений. По шоссе, разбрызгивая слякоть, то и дело проносились машины, желтым светом фар буравили туман. Гудки, рокот мбторов, бензиновый чад. Привидения у дорог не показываются. Они народ трусливый. Для них шум страшнее, чем для нас тишина.
И куда, думаете вы, спешили эти машины? Все на Крабовую отмель. На берегу плюнуть было некуда, за место у края воды платили три доллара. По воде шлепали бобби в касках, махали своими дубинками. И, конечно, нам первым достались тычки. «Куда лезете, пострелята?» Взрослые любят сюсюкать: «Ах, детство, ах, завидный возраст, ах, беззаботное младенчество!» Попробовали бы они хоть часок нашей завидной жизни: «Поди, подай, принеси, то нельзя, это нельзя!». И каждый тебе указчик, каждый командир, каждый тянется к твоим ушам. А что им задаваться собственно? Сами встали среди ночи, примчались из Фриско, Окленда, Сакраменто, чтобы поглазеть на кровопускание… И туда же, отпихивают маленьких: «Не путайся под ногами!»
Ну и пускай. Им же хуже. Их-то оттеснили от воды, даже с трехдолларовых мест, загнали на косогор к сосновому лесу. А мы с Диком спрятались в трубу. И по той трубе подлезли под эстакаду. Уселись на бревнах, обросших зеленой слизью. Так удобно было там прятаться от всяких бобби. А видно-то как! Не три, тридцать долларов уплатили бы нам за место.
Как раз когда мы вылезли из трубы, завыла сирена. Мы даже струхнули — не нас ли заприметили? Но это был, оказывается, сигнал. Означал: начинается! Только не началось ничего. Залив светлел, тьма отступала на запад. Взрослые на берегу топтались, пели, ели сандвичи и мороженое. Мы с Диком тоже не отказались бы от мороженого, и никели брякали у нас в кармашках. Однако приходилось терпеть. Если вылезешь, второй раз не проскочишь под эстакаду.
Дик от скуки начал хвастать, как он жил в Канаде, как у него там был свой собственный автомобиль и ружье, как он ездил на охоту и убил трех серых медведей гризли, как девочки восторгались и одна отравилась от любви к нему, а другая утопилась. Конечно, я понимал, что он врет, а он знал, что я понимаю, но остановиться не мог.
Дик, если ты жив и прочтешь мой расскад, объясни мне, зачем ты столько врал тогда? Какое удовольствие ты испытывал при этом?
Как раз Дик убивал третью девочку, когда мы услышали говор, Но он доносился не с берега, а снизу, из-под воды. Не то говор толпы, не то перекаты далекого грома, или рокот прибоя, или ворчанье цепного пса, когда он раздумывает, разразиться ли ему лаем или сразу вцепиться в горло. «Идет, идет!» закричали на берегу. Ворчанье становилось все сердитей, гром ближе, рокот громче… и вдруг из толстой трубы над вышкой полыхнуло пламя, узкое, длинное, словно огненный кнут. За ним тугой рыжий дым поднялся вверх, там ветер стал рвать его на клочья и погнал их на восток — в горы. И затем пошла кровь земли — густая и красная, словно манная каша с вишневым сиропом. Из трубы она вылетала тугой струей, изгибалась красивой огненной дугой, а потом уже струя расплывалась и падала в воду. И опять клубился пар, но уже не бурый, а белый, обыкновенный.
Все закричали «ура», мы с Диком тоже, забыв, что надо хорониться. Но нас никто не услышал, все смотрели на огненную дугу, даже бобби с дубинками.
