«Жить, говорит, будешь, петь — никогда».

Не было песни в душе Ковалева, и все казалось ему не так.

На каждой лекции он вспоминал летную школу. Тогда тоже была черная классная доска, мел и тетради… Но в тетради- увлекательные вещи: силуэты самолетов, топографические знаки, сведения о тяге, сопротивлении воздуха, циклонах, антициклонах… А теперь что?

«Бурение производится:

1. Для изучения грунтов и горных пород при возведении зданий, мостов, гидротехнических сооружений и при поисках полезных ископаемых.

2. Для добычи полезных ископаемых, чаще всего нефти, газа, воды, соляных растворов, минеральных вод.

3. В горном деле для вентиляции, водоотлива, прокладки трубопроводов и кабелей.

4. Для взрывных работ…»

Слов нет, и вентиляция и полезные ископаемые нужны и полезны. А все-таки с полетами им не сравняться…

Но пусть предмет не нравится. В каждом учебнике есть скучные главы, все равно к экзамену их перечитываешь. Если пришел на курсы, надо учиться. И Ковалева раздражали соученики помоложе, которые по вечерам, вместо того чтобы переписывать конспекты, тратили время на волейбол, кино или танцы.

— У нас насчет дисциплины крепче было,- укорял их Ковалев.- После обеда на занятия строем ходили и с песней… Бывало,приведет старшина в класс: «Садись! За посторонние разговоры- два наряда вне очереди». Рорядок! Уткнулся в книгу, молчишь. Называлось- ччасы самоподготовки».

Но пусть товарищи проявляют легкомыслие. Станут старше- остепенятся. Солидный человек может занит маться в одиночку, лишь бы педагоги были хороши. Против лекторов Ковалев ничего не имеет. Люди ученые, со званиями. А вот практику ведет буровой мастер Мовчан, долговязый, длиннорукий, длинноносый, весельчак, балагур. Он горбится, размахивает руками, улыбается. Старшина летной школы сказал бы: «Внешний вид у него отсутствует». Может быть, мастер он и знающий, а дисциплины никакой… Пол-урока тратит на примеры, рассуждения, случаи из жизни. Вчера объяснял буровой станок и вдруг говорит:

— Что же мы проходим, хлопцы? Думаете, шкивы, болты, штанги, одним словом металлический лом,- это и есть машина? Нет. Если вдуматься — перед вами богатырский меч. Вот в сказках рассказывают: садится богатырь на коня и наскакивает на огнедышащего змия. Конечно, с мечом на змия страшновато. А если в танке да с орудием, пшик будет от того змия. За что я люблю машину? В руки она силу дает. Выхожу я, Мовчан, против вулкана один на один, а вместо меча у меня буровой станок. Страшно? Ничуть. Опасно и весело.

«Болтовня это все!» — думает Ковалев и говорит:

— Разрешите вопрос: а из каких частей состоит станок?

Но пусть даже учитель не по душе. Заниматься можно и по учебникам. Прочел, повторил — и свободен. Иди отдохнуть, погулять. Однако Ковалева не тянет на улицу. Ему кажется, что воздух теперь не тот у Горелой сопки. Куда не кинешь взгляд, первобытный хаос, развороченная земля, пни, строительный мусор. Конечно, это временно. Сейчас на Вулканстрое переходный период. Леса уже нет, сада еще нет. Но Ковалев не умеет видеть будущие яблони в комьях глины. Глядя на перевернутую землю, он морщится; глядя на утраченное небо, тоскливо вздыхает.

Трудно человеку без песни!

— Послушайте, хлопцы, что я вам расскажу. Был в Ишимбаеве такой случай. На глубине две тысячи семьсот метров сломался бур… Понимаете, что это значит — на этакой глубине авария? И не залезешь туда, и рукой не ухватишь, и глазом не видно. В общем, растерялся народ. Присылают за мной машину: «Посоветуйте, как быть, Григорий Онисимович…»

У Мовчана были свои недостатки. Пожалуй, он слишком много говорил о себе. Но работать он умел. Приятно было посмотреть, как он управлял буровой установкой, одним взглядом окидывал все приборы, пробегал пальцами по рубильникам и кнопкам, словно опытный пианист. Мовчан знал на слух, хорошо ли работают у него моторы,по шуму, лязгу, грохоту понимал, как идет бурение. И бур у него входил в породу, словно нагретый нож в масло. Глядя на Мовчана, казалось, нет ничего проще, чем управлять буровой установкой. Шуточное дело! Игра, забава, песня…

— А ну-ка, Степан, попробуй ты.

На том же месте- Ковалев. И песни нет, начинается тяжкий труд. Грохот механизмов ничего не говорит, он становится просто грохотом, бестолковым и утомительным. Приборов гораздо меньше, чем в кабине вертолета, но почему-то Ковалев упускает из виду то один, то другой.

— Опять прозевал! — кричит Мовчан.- Эх ты, голова с кепкой! Привык к привольной жизни на небе!

Летчик Ковалев стискивает зубы. На небе не привольная жизнь. Попробовал бы Мовчан этой привольной жизни! Но ученик Ковалев проштрафился на земной работе, против этого не поспоришь.

— Вы не кричите, объясните толком,- хмуро говорит он.

— Да я же объяснял сто раз! Нет у тебя, Степан, подземного чутья.

— Не верю я в чутье,- твердит Ковалев.

— Нет, чутье есть! У кого вкус к работе, у того и чутье. Как ты идешь к станку? Хмурый,кислый, словно тебе жить надоело. Думаешь, на пятерку ответил — и достаточно. Пятерка- это сто процентов плана, а люди шестьсот дают, находят новое, умом раскидывают… Должно быть, душа у них к делу лежит. Для них работа- праздник. Ты пойми: что по программе положено, я тебе растолкую, но бурение программой не кончается, оно особого чутья требует — подземного.

Можно ли слушать спокойно такие слова? Если чутье — это любовь к делу, мастерство, вдохновение, было у Ковалева чутье, не подземное — воздушное. Небо он любил, понимал, чувствовал. Для буровых скважин нет у него ни любви, ни вдохновения. Он еще не стар, может работать честно, и вот с первых шагов ему говорят, что честности мало, нужно еще чутье. Что отвечать? Не сознаваться же, что он старается, а радости в работе не видит!

И Ковалев спешил спрятаться в скорлупу.

— О чутье в учебнике ничего не написано,- говорил он.- Есть люди разные. Одни головой думают, другие- печенкой. Я из первых… Когда мне словами объясняют, я понимаю, а насчет нюха, сознаюсь, не мастак. Я человек, а не легавая собака.

Замысел покорения вулкана был очень прост: пробурить гору до внутренней пещеры, лаву выпускать вниз и там использовать, газы отвести вверх и тоже использовать. Чертежницы Гипровулкана много раз изображали этот замысел на ватманской бумаге, проводя тонкие пунктиры от подножия и от вершины вулкана к его центру. У чертежниц это получалось изящно и легко: острым рейсфедером они за две минуты пробивали вулкан насквозь.

Но вот пришла пора воплощения. В газетах, на заводах, в конторах зазвучало новое слово- «Вулканстрой». Плановики отпускали средства, заводы отгружали, пароходы везли на Вулканстрой бетономешалки,запасные части, рельсы, провода, контейнеры, ящики, тюки, бочки… Потянулись на Камчатку умелые люди- машинисты, шоферы, электрики, бетонщики, плотники, крановщики, монтажники, автоматчики,программисты и вычислители… И повара, чтобы кормить эту армию, и парикмахеры, чтобы стричь ее, и портные, чтобы шить одежду, и киномеханики, и учителя. Ни чертежницы, ни инженеры, ни даже Грибов не представляли себе, сколько хлопот будет из-за каждой черточки пунктира. Пожалуй, только один человек видел все заранее- инженер Кашин, некогда выстроивший вулканическую станцию в уме, а теперь строивший ее на местности в натуральную величину.

Лава пойдет вниз, а пар наверх. Пунктир, обозначающий паропровод,- только одна из деталей на схеме реконструкции вулкана. Точнее сказать, это двенадцать деталей, так как в Гипровулкане уже давно решили сооружать не один паропровод, а двенадцать, как бы разделить силу вулкана на двенадцать частей. Так надежнее и безопаснее.

Итак, следовало пробурить двенадцать скважин, а для этого забросить на вулкан двенадцать буровых вышек со станками,обеспечить их горючим, запасными деталями, инструментами, послать двенадцать буровых бригад, поставить для людей сборные домики,выдать теплые полушубки, валенки и продукты на завтрак, обед и ужин. Обо всем этом должен был подумать Кашин, великий мастер заглядывать в будущее.