Часовой у шлагбаума, узнав Леху, сразу пропустил его в расположение части. Михалыч от радости внезапного свидания обнял его, как дорогого родственника, и сразу душевно вник в проблему. Осталось получить разрешение командира на выдачу упомянутых в бумаге запчастей.

Командир батальона прочитал бумагу, покрутил ее в руках, кашлянул в кулак и спросил:

— Он что, твой полковой зампотех, не знает, что мы не дивизионные склады? Что мы запчасти используем для ремонта, а не для снабжения частей?

— Конечно, знает, товарищ майор! Я ему тоже говорил, — начал, не краснея, врать Леха, пытаясь склонить ситуацию в свою сторону, — что, мол, не дадут нам железок по этой бумаге! А он сказал, если не дадут, то мы этот гроб с пулеметами к рембату перетянем, пусть они тогда сами с ним и… — Он замолк, выбирая приличное словесное выражение нахлынувшего чувства обиды от такого формального подхода.

Комбат раздраженно вздохнул, сложил листок пополам и, в упор глядя на Леху, сказал:

— По глазам вижу, что брешешь, но идея хорошая. — Он достал из внутреннего кармана ручку и размашистым почерком наискосок что-то написал в верхнем углу и передал листок Михалычу. — Отпусти!

Не прошло и трех часов, как капитан Иванов с нескрываемым удовольствием осматривал выгруженные из кузова «ЗИЛа» запчасти. За время Лехиного отсутствия по указанию Иванова для бэтээра были принесены другие необходимые запчасти и аккуратно разложены у переднего колеса.

— Успеешь, старшина? — с некоторой неуверенностью снова спросил Иванов, сомневаясь в том, что вся эта куча новых железок будет установлена и опробована за пару оставшихся дней и ночей. Полк уже начал грузиться на колеса. Поговаривали, что уже есть приказ на передислокацию и до начала выступления оставались уже не дни, а часы.

— Да вроде должен… — неопределенно предположил Леха.

Более точного ответа Иванов и не ждал. По своему богатому опыту он знал, что старая техника, как пещера неожиданностей, которые в те годы возили чехи в своих луна-парках по всему Союзу. За каждым запланированным поворотом гаечного ключа вполне могут последовать еще десять незапланированных. Но в данном случае результат должен быть один — проблема должна быть решена в назначенный срок, и не секундой позже.

Иванов скорее не приказал, а приговорил своего смекалистого старшину к успешному решению задачи:

— Короче, так, товарищ прапорщик, чтоб к маршу был готов. Понял?

— Есть, товарищ капитан, — безропотно принял Леха предстоящую неизбежность.

Иванов уже спокойно, по-отечески продолжил:

— Сам понимаешь, Леха, на буксире его за речку тянуть не получится. Не ближний свет. Километров на пятьсот в глубь страны пойдем. Никакая машина этот одиннадцатитонный мавзолей такое расстояние с нормальной скоростью по горам не протянет. Так что давай, Шашкин! — Он снова засмеялся. — На нас с тобой с этой минуты, как на примерных сынов, вся отчизна с надеждой смотрит, и особенно лучшие ее представители — зампотех и командир полка! — Иванов глянул по сторонам и указал на караульного, стоявшего возле шлагбаума ремроты. — Даю тебе на подмогу вон того орла! Можно сказать, последнее НЗ тебе жертвую! Других свободных нет, сам знаешь, все пашут.

Прикрепленный к Лехе боец годился скорее в оруженосцы, чем в помощники при выполнении ремонтных работ. Но все остальные бойцы-специалисты действительно были задействованы под завязку и без дела не сидели. Это был единственный свободный от работ орел. Он достался ремроте по наследству от личного состава кадрированного полка.

Это был маленького роста худенький узбек по фамилии Рахимов. Его широкое чрезвычайно смуглое ушастое лицо, нос, похожий на чернослив, губастый маленький рот и узкие щелочки глаз вызывали неимоверную симпатию своей игрушечной типичностью представления Лехи об азиатских людях, борющихся против басмачей в гражданскую войну. Замасленный, свисавший почти до колен и неряшливо топорщившийся под ремнем бушлат, шапка, не спадавшая с маленькой головы только благодаря поддержке ушей, нечищеные кособокие сапоги на кривых, как подкова, ногах, вызывали в Лехе скорее отеческое сострадание, чем раздражение на подчиненного раздолбая. Звали его Шукурулло, но как он сам назвался — Шурик.

Судьба забросила Шурика в ремроту по причине недавней травмы ноги — сложный вывих и разрыв связок. Он был выписан из госпиталя со строгим ограничением временно строем не ходить, тяжестей, кроме ложки, не поднимать, отчего и был лишен почетной возможности продолжать службу в составе доблестных мотострелковых подразделений.

Все дни напролет он занимался тем, что бессменно нес караульную службу у входа на территорию ремроты, принимая пищу под грибком на табуретке и оправляя естественные надобности в нескольких шагах от своего поста у колючей проволоки. Впрочем, он и не роптал. Все было точно по предписанию докторов. Автомат, как основная тяжесть, болтался у него за плечом и был весомым намеком на то, что вооруженное им чучело тоже является частью великой и непобедимой армии.

С первых минут, чутко уловив доброе к себе Лехино отношение, а еще и то, что теперь эта грозная, почти уже боевая машина будет надежно защищать на марше своей броней его тщедушное тело, Рахимов, радуясь внезапно произошедшим в его службе изменениям, первым делом забросил автомат в люк бэтээра. Он слегка подпрыгнул от такого внезапно свалившегося на него счастья и, по-детски взвизгнув, почти шепотом поведал Лехе тайну, глубоко хранимую им из тактических соображений.

— Рахимов ремонта делать хорошо умеет! На хлопковый комбайна работал! Много работал! На «ЗИЛу» катался! Гайка понимает крутить! — Он широко и лучезарно улыбался, от чего сильно напоминал полнолуние.

— Ну, давай, Шурик! — Леха тоже рассмеялся, но не столько от радости посвящения в его тайные умения, сколько от того, что представил Рахимова на месте другого Шурика — из «Кавказской пленницы», решив, что фильм с его участием был бы куда колоритнее. — Давай, топай на кухню, неси котелки со жратвой! Пообедаем, тогда и приступим.

В самом начале совместной работы выяснилось, что Рахимов действительно хорошо ориентируется в гаечных ключах и различной ремонтной оснастке. К тому же малый рост новоиспеченного ремонтника позволял ему быстро сновать по бэтээру, обеспечивая Леху необходимым инструментом и деталями. При переноске тяжестей он не ныл, хотя и прихрамывал на больную ногу. В минуты перекура он усаживался на броню рядом с Лехой и с достоинством первого слуги князя курил сигареты «Памир». Теперь те, кто ходили ниже по земле, по его мнению, занимались каким-то несерьезным делом, а он уже в боевом, гвардейском, судя по знакам на броне, экипаже. Объяснения Лехи, что их полк не гвардейский, а поэтому знаки тут никакой роли не играют, его ничуть не затронули. Рахимов старательно протер их тряпкой с обеих сторон. Они теперь были единственными чистыми пятнами на броне. Оказалось, зря он проявил такое рвение. Зампотех полка, лично справившись о состоянии ремонта бэтээра, приказал, по известным причинам, в срочном порядке закрасить эти знаки воинской доблести.

Рахимов залез в бэтээр, сел на лавку для пехоты и сразу впал в невыносимое уныние, всем своим видом демонстрируя, что иначе как в гвардии он служить больше уже нигде не может. Ну хоть ты режь его! Быстро, оказывается, к хорошему привыкают люди. Да и Леха тоже в душе был с ним согласен. Дали гроб, так хоть был бы гвардейский, жалко, что ли?

— Слышь, Шурик, — Леха толкнул Рахимова в плечо, ясно понимая, что без его помощи он хоть даже обделается от усердия, а ремонт вовремя не завершит. — Иди их грязью посильней замажь. Зампотех ведь не сказал, чем мы их закрасить должны.

Рахимов насколько смог широко раскрыл благодарные глаза:

— Правда, правда! Гвардия крась, а краска совсем не дает! Хитрый какой зампотеха! — Он быстро выскочил из бэтээра, сбегал к дизельному сварочному агрегату, набрал из-под него масляной отработки и этой жирной грязью хорошенько замазал гвардейские знаки, после чего они снова продолжили ковыряться в утробе железного гвардейского организма.