Письма писал хорошие, присылал лимоны, персики, в общем, как всегда, врозь скучали друг без друга. Расчет этого проклятого редуктора со скрипом принял новый преподаватель — худой с задумчивым взором Иванцов, а вот чертежи ее отправили переделывать.

Принялась чертить сначала. Вася, как всегда, воспользовался ослаблением контроля и через всю Москву сгонял на велосипеде на центральный аэродром посмотреть чудо века дирижабль «Граф Цеппелин» Сначала он наврал, что никуда не ездил, ничего не видел, рассказал в школе один мальчик, но потрясение было так велико, что буквально через час за ужином, он принялся расписывать и дирижабль, и свою поездку.

Запнулся, покраснел. Она не стала его ругать, а просто заметила, что правду всегда говорить удобнее, например, можно поделиться впечатлениями с близкими. Вася был потрясен неожиданным либерализмом, а она корила себя, что из-за червячного редуктора не свозила сына посмотреть диковинный дирижабль.

Наваждение рассеялось очень просто. На конференции ударников оказалась рядом с Руфиной, и та спросила, как продвигается курсовик.

— Измучилась с чертежами. А мне еще предстоит операция, выйду из строя на несколько дней.

— Да ну! — засмеялась Руфина. — Просто ты слишком правильная. Я тебе дам одну книгу, там все чертежи ты и… сверишься.

После конференции раздавали ордера на галоши и пакетики с круглыми конфетами. Надежда съела одну — была голодна. Обсыпанная сахаром карамель с паточной начинкой показалась отвратительной. После конференции для участников давали в Большом «Кармен» с Максаковой. Руфина светилась.

— Моя любимая опера.

И очень точно напела тему гадания.

В зале сидела замерев, вытянув шею, глаза блестели, но после окончания заторопилась.

— Тебе далеко?

— Мне… ннет, — поперхнулась Надежда («Значит, еще не знает».)

— А мне на Миусы. Побежала. Завтра после занятий зайдем ко мне, это рядом, я дам книгу и, если хочешь, помогу.

Было холодно, бежали через голый Миусский сквер, потом кружили среди жалчайших деревянных домишек. Вошли в темные сени: ведра с водой, кадки, запах кислой капусты.

— Это мы заготовили на зиму. Отличный витамин. Я вам дам с собой, только банку верни. Банки дефицит.

Руфина вела ее по длинному коридору. Толкнула дверь в торце его.

— Ау! К нам гости.

На кровати лежал мальчик лет десяти и смотрел на них сияющими глазами.

— Это Мика — мой сын. Вернее, я его дочь, потому что он умнее, талантливей, образованней и мудрее меня. Покажи.

Руфина взяла с пюпитра, лежавшего на животе мальчика, лист с рисунком.

— Это кто?

— Это портрет Жоржа Бизе, а по углам иллюстрации к «Кармен», как ты рассказывала. Это — драка на табачной фабрике, это — Цунига и Хосе, это Кармен гадает, а это Микаэла.

— Отлично! Посмотрите, — Руфина протянула лист Надежде, — как будто был вместе с нами.

— А я и был, можно сказать. Ты так интересно рассказала.

Надежда потрясенно рассматривала карандашный рисунок. Этот мальчик был настоящим художником.

— Я принесу тебе повесть Мериме «Кармен». По этой повести написана опера, и, конечно, либретто бледнее.

— Пьем чай.

Руфина необычайно быстро и ловко накрыла на стол, подвязала Мике белоснежную салфетку взбила подушки, помогла мальчику сесть и поставила перед ним тарелку.

— Мама, можно я буду есть палочками.

— Он гордится тем, что умеет есть, как китаец, — Руфина сняла с полки длинные деревянные палочки, протянула сыну. — Давай, Мяо-мяо.

Комната была крошечной, почти половину занимала кровать, другую — стол и этажерка с книгами.

— Мы с ним валетом, — ответила Руфина на ее незаданный вопрос, а когда приезжает кто-нибудь из друзей — спят на столе или под столом.

— Евдокия Михайловна приходила, — сказал Мика, ловко орудуя палочками.

— Как она?

— По-моему грустная. А вот и еще один член нашей семьи. Смотрите, какое чудище. Заходи Арсений, здесь все свои.

На форточке сидел огромный кот с круглой башкой и огромными настороженными глазами.

— Я знала одного кота в Ленинграде, и что интересно — тоже Арсения, они даже похожи.

— Нет, наш ни на кого не похож. Он все понимает, как человек.

Кот мягко спрыгнул на кровать, и Надежда заметила, что под ватным одеялом, будто пустота, там, где должны были обозначаться ноги.

— Арсений очень любит Мику и иногда приносит ему в подарок полузадушенную крысу. Попробуй этот студень. Если очень повезет, дают без лимита в магазине трамвайного депо. Мне сегодня утром повезло.

Серый холодец оказался вкусным. Но от второго куска Надежда отказалась: в этой комнате смешались нищета и экзотика.

На стенах — красивые веера, и несколько кусочков пиленого сахара в фарфоровой, белой с синем, сахарнице. Чай пили вприкуску.

Руфина очень понятно объяснило, как делать курсовую, дала книгу с чертежами редукторов.

— Из нескольких тебе нужно как бы собрать один. Разница в деталях, и главное — в размере шага.

— Хотите я вам нарисую чертеж. Он будет маленьким, но по всем правилам.

— Это идея! Сплошное удовольствие. — обрадовалась Руфина.

— Нет. Спасибо, милый. Мама мне все хорошо объяснила.

Возвращаясь домой, она пыталась представить Васю, делающего для нее чертежи, и не могла. Абсурд! А ведь мальчики почти ровесники. Дело в том, что Руфина — мать не чета ей. Вернулась из оперы и рассказала и даже, наверное, спела, а она только и знает: «Уроки выучил, зубы почистил?» Иосиф же вообще им и не занимается.

Вот и теперь. Какой смысл торчать в Сочи до конца октября? Делает коронки на зубы. За месяц все можно закончить, а дальше что? Какой-то хитрый умысел в этом сидении есть. Пишет письма на листочках из блокнота синим карандашом. Почему-то этот карандаш раздражает и то, что некоторые послания сочинялись «под парами». По почерку видно и по интонации. Иногда совсем несуразное: «Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить. Что это значит? Хорошо или плохо?» или «Живу неплохо. Ожидаю лучшего».

Какой пронизывающий холод, он добирается до сердца, до души. В той нищей комнате счастья больше, чем в ее кремлевских хоромах. Странная ситуация: Руфина не знает, кто она. Товарищи не посвятили ее: уверены, что знает и поэтому подлизывается. А она не знает. Пока. Ждать, когда скажут, или сказать самой? Но как?

Она сидела, нахохлившись в дребезжащем промерзшем автобусе. Окна в инее, надышала кружочек, как раз во время — перекопанный, перегороженный заборами Охотный ряд. Надо выходить.

Все разрешилось само собой. Неделю просидела дома после операции гланд и аденоидов. Без наркоза. Профессор Свержевский был потрясен, когда она попросила не делать наркоз. После Мариенбадских сеансов боялась не контролировать себя. Боль была адская, но вытерпела, конечно, и заслужила одобрение Свержевского: «Без наркоза эта операция проходит для больного и для хирурга надежнее. Так что вы были правы, мужественно решив пройти испытание болью».

Много занималась с Васей и Светланой, перештопала, перелатала все их вещички, и главное — вчерне изобразила этот поганый редуктор. Оказалось, в общем-то, даже не очень сложно. Федя научил перерисовывать через стекло и теперь в ее спальне на двух табуретах лежало толстое стекло со стола Иосифа, под ним лампа, и дело пошло веселее — с «грязного чертежа» копировала на чистый ватман.

Вечерами прибегала Ирина. Худенькая, бледная. У нее, как всегда, все было вперемешку: лезгинка Максаковой в новой опере «Алмас», перипетии отношений с заместителем начальника кремлевского гаража, листовки, которые появились на улицах, новое на Семеновой, и, расширив глаза: «Волна крестьянских восстаний. Подавляют с помощью артиллерии и отравляющих газов».

В артиллерию и отравляющие газы не верила — Ирина всегда была склонна к преувеличениям, а про листовки спросила, нет ли у Ирины показать Иосифу.

Ирина посмотрела на нее как на сумасшедшую и как сумасшедшей сказала мягко, что прикоснуться к такой листовке — значит получит срок. Это тоже было преувеличением, но она любила Ирину со всеми ее преувеличениями. Их связывала вся прожитая рядом жизнь. Она рассказала ей про Руфину и про больного безногого мальчика. Ирина тут же загорелась, предложила показать рисунки Мики художнику Нюренбергу, а еще лучше — Василию Семеновичу Сварогу — замечательному рисовальщику, с которым у нее такие теплые отношения, что она даже позировала ему «ню».