— Ты просыпаешься, отдохнувшая, полная сил, у тебя отличное настроение, ты очень красивая, тебе легко дышать, легко ходить, голова у тебя свежая и ясная…

— Это был высший пилотаж! Я могу гордиться: в таких условиях применить гипноз и внушение; я действительно хороший врач, больше чем хороший выдающийся, нет — я уникальный…

Он стоял перед ней, пока она, зажав в губах шпильки, закручивала пучок.

— А, может, это я уникальна? — спросила, когда все шпильки были использованы. — Может, мне, как курице, достаточно провести перед носом, перед клювом меловую черту, чтобы погрузить меня в транс.

— Нет, ты не курица. Ты — другая птица. Сорока, пожалуй. Взгляд острый и эти постоянные белые воротнички, как пятна у сороки. Головка гладкая, что еще…

— Хватит! И это называется, польстил.

— А я тебе никогда не буду льстить.

Молчание. Эту фразу следовало обдумать. Она поднялась со скамьи.

— Я не советую слушать Брамса, у нас такое хорошее настроение, там в финале Allegro — мелодия для похорон, а мы располагаем жить лет семь, а, может, и десять.

— Почему так мало?

— Война неизбежна. Война между Германией и Советским Союзом.

— Нет, это невозможно. У нас сейчас самые лучшие отношения.

— Вот поэтому и будет война. Вы берете друг у друга то, что необходимо, чтобы подготовиться к войне.

Она замедлила шаги. Впереди шла компания, в которой она узнала Литвинова и его жену Айви.

— Пожалуй, лучше вернуться в Марианки. Бог с ним с концертом. Ты меня убедил.

Они повернули, прошли вдоль Теплы к рынку, возле которого он оставил машину.

— Хочешь посмотреть рынок? Мне надо что-то купить к ужину. Мы устроим великолепный ужин, я отличный повар, а ты будешь музицировать, ты ведь скучаешь без музыки?

— Очень скучаю.

Рынок ошеломил ее. В Москве хлеб и самые простые продукты получали по карточкам, лапти стали дефицитным товаром, и лишь в закрытых спецраспределителях по талонам давали колбасу и прочие деликатесы. Были еще коммерческие, но там цены в семь раз выше, чем по карточкам. Правда, на квартиру в Кремль и в Зубалово кто-то привозил и баранину, и молочных поросят, и икру. Но вот чтобы так, на виду у всех, на мраморных прилавках лежали розовые окорока свинины, сморщенные, чуть пергаментные тушки поросят; висели на крюках темно-красные бараньи седла и лопатки (любимое блюдо Иосифа). Чтобы высились пирамиды овощей. Названия многих из них она даже не знала. В молочных рядах жемчужно мерцали глянцевые срезы творога, в глиняных горшочках — запечатанный темной пенкой варенец.

— Давай поедим немного прямо здесь. В кафе есть домашняя колбаса, отбивные, которые отрежут при нас.

— Я хочу варенца. Я его ела в последний раз пятнадцать лет назад. Мы жили в лесничестве, я готовила варенец в русской печи.

— Ты и нам один раз принесла, помнишь?

— Конечно, нет.

— А я, конечно, да.

— Это может купить любой человек?

— Нет. Только знаменитые психиатры, гинекологи, артисты и политики. Другие получают отходы.

— Как отходы?

— Обрезки, несвежее, в общем всякую дрянь, вроде студня, костей и ливерной колбасы «Собачья радость».

— Не может быть!

— Почему же не может. Разве в Стране Советов не так? Кто были те русские, что шли впереди нас.

— Дипломаты.

— Значит, я забыл внести в список привилегированных дипломатов.

— Тебе нравится все это мне говорить?

— Нет. Не нравится. Но ведь ты же похожа на сороку, а не на страуса, сороки любопытны, знают все обо всем. Бери горшочек и следуй за мной.

Усадив ее за стол, покрытый красно-клетчатой скатертью, он вынул блокнот, изящный карандаш и принялся сосредоточенно записывать, время от времени поднимая глаза к законченным сводам. Потом подозвал кельнера в черном фартуке-юбке, передал ему листочек и деньги.

Когда они подошли к машине, она удивилась, увидев на заднем сиденьи аккуратно перевязанные пакеты из вощеной бумаги.

— Они все принесли?

— Ну конечно, — он, покраснев от усилия, пытался сдвинуть какой-то рычаг. — А, черт, заело!

Видимо, не хотела распрямляться сложенная гармошкой мягкая крыша.

Он зашел с другой стороны, тоже безрезультатно. Посмотрел на часы: Поздно. Мастерская закрыта. Я не знаю, что делать, — вдруг пожаловался растерянно. — Эту чертову крышу, опять заело.

— Ну и что? Мы же приехали сюда без нее.

— Как что? Ты простудишься, заболеешь воспалением легких, лечить я не умею, придется звать другого врача, а я этим шарлатанам не доверяю.

— Ты же хотел меня пе-ре-дать Гольдшмидту.

— Гольдшмидт — другое дело. У него в роду все ювелиры, это наложило отпечаток на его методику, пациент для него подсознательно — драгоценный камень, и он боится его повредить обработкой. Я тебе его покажу, он весь в изумрудах и бриллиантах. Гипнотизирует при помощи алмазной булавки в галстуке. Огромный алмаз, пациенты, а особенно пациентки, пока рассматривают это чудо, отрубаются. Придется остаться здесь в гостинице…

— Но у тебя утром прием.

— Да прием.

— Едем. Ничего страшного.

— В этом платьице в горах. Кстати, почему ты так любишь черное?

— Грузинская кровь.

— А там женщины ходят в черном?

— Черное и белое.

— Но тебе все равно придется надеть мой серый пиджак. Или гостиница, или пиджак.

— Пиджак.

— Я так и знал.

Чем выше они поднимались на Планину, тем становилось холоднее. Она с ужасом смотрена на его белую рубашку: стоячим воротничком с отогнутыми уголками. Такую рубашку отец до революции надевал по праздникам, и еще у него была черная пара, котелок и трость с серебряным набалдашником, настоящий буржуй. Теперь мамаша штопает старые косоворотки, латает прохудившиеся брюки и поедом ест его, чтоб обратился к Иосифу за талоном в спецраспределитель.

К ней отец обращаться запретил настрого. Но все однажды выяснилось. Отцу было не в чем пойти на юбилей Рязанова, тройка образца тринадцатого года имела вид удручающий.

— Почему не попросить Иосифа? — кричала мать. — Ну почему! У них там рулоны английского сукна, я бы сшила. В конце-концов это мы купили ему приличный костюм летом семнадцатого.

— Замолчи! — громовым голосом взорвался отец. — Что ты несешь! Какой костюм, как не стыдно!

— Он приехал из ссылки абсолютным лаццароне, мы пошли с Нюрой и купили ему приличный костюм. К нему сшили новые вставки.

— И ты помнишь об этом десять лет!

— Тринадцать. — в ссорах мамаша сохраняла полное самообладание.

Кончилось топотом, срыванием скатерти, пострадала высокая вазочка зеленого стекла.

На следующий день она принесла отрез черного сукна. Попросила у Авеля талон в спецраспределитель.

«Я плохая дочь. Ведь он еще не старик, всего шестьдесят четыре, и он тесть „рулевого большевизма“ и в партию вступил раньше „рулевого“. Просить Иосифа невозможно, он всегда ужасно удивляется, что кому-то надо одеваться, есть, Но в Москве можно все купить, были бы деньги. Женя до отъезда в Германию покупала себе и ей духи в розлив возле „Эрмитажа“, какие угодно, на выбор. У нее никогда не было денег. Осенью, когда вернулась из Сочи, оказалась совсем без гроша. У родных просить стыдно. Написала Иосифу. Он, конечно, забыл о просьбе, но потом вспомнил и прислал, кажется, сто двадцать».

Вдруг подъехали к какому-то зданию с портретом Масарика на фронтоне. Она вспомнила — это станция, проезжала на поезде. Сто лет назад.

Только у стойки буфета увидела, как он закоченел: синие губы, с трудом отхлебнул дымящийся чай и попытался улыбнуться:

— Давай попросим что-нибудь теплое у буфетчицы, — прошептала она.

— У нас так не принято.

— Но я завтра утром привезу.

— У нас не принято. Мы уже скоро приедем. Пойду, попробую поднять верх, вдруг растрясло, сработает.

Она подошла к стойке. Буфетчица глянула удивленно свиными глазками: пиджак доходил до колен, рукава висели. Вид тоже жалкий.

— Мы из Мариенбада.

Буфетчица кивнула, мол, поняла.