Отец молчал.

— Ты не знаешь ответа?

— Не знаю. Знаю только, что мы очень любили вас… мама любила тебя больше других детей… и разве вы были несчастны?

Она взяла его сухую тонкую руку, поцеловала:

— Нет, мы не были несчастны. Я хотела спросить о другом, другое… Но не сумела. Извини.

В августе жили совсем туго. И вдруг — серый конверт из ВСНХ. Первая мысль: «Иосиф! Но почему ВСНХ?» Распечатала, чувствуя, как сжало от волнения горлом: «Он способен на любую неожиданность. Забирает детей?» В бумаге было вот что:

Огромные деньги. Женя и Павлуша еще год назад решили отдать эти деньги ей. Предчувствие? Совпадение? А теперь, зная, что она у отца, Павел из Берлина напомнил этому АФУ о своей, годовой давности, доверенности.

Из денег, присланных удивительно быстро Павловым и Цаузмером, она купила на толкучке новые скороходовские ботинки отцу и Васе, теплую юбку Мяке и у поблекшей красавицы «из бывших» — темно-вишневую бархатистую жакетку — себе, специально для походов зимой в театр.

И один, неожиданный для нее самой, вывод из этой истории с павлушиными деньгами, — решение поступать в институт и приобрести специальность. Не век же ей в машинистках-стенографистках на крошечную зарплату и на благодеяния близких.

Примчалась из Москвы в командировку Ирина Гогуа. Элегантная, вся в романе с начальником кремлевского гаража, теперь она работала в «Межкниге» на Кузнецком, в Кремле бывала редко, лишь иногда забегала к Авелю.

— А в гараж? — чуть не вырвалось у Надежды.

— Он все такой же педант и аккуратист. Я возьму пепельницу, а он ее на то же место ставит, откуда взяла. Я — «Авель, я же курю». Снова заберу пепельницу, а он снова, как только зазеваюсь, на прежнее место ставит. Бред!

Бредом был весь разговор о туалетах, которые Маруся Сванидзе привезла из Франции, о том, что Федор работает на текстильной фабрике, а Ольга Евгеньевна по-прежнему травит обслугу, а Яков по-прежнему целыми днями играет в волейбол. В Зубалове без хозяйки пустынно и скучно… У Иосифа появился новый телохранитель по фамилии Власик и, кажется, уже бодается с комендантом Ефимовым.

— Да, меня оставили ужинать, и на столе стояло печенье фабрики «Большевик». Микоян подвинул ко мне вазу: «Попробуйте, это новый сорт», а Иосиф: «Она есть не будет, потому что там написано „Большевик“». Но ты же меня знаешь, я за словом в карман не лезу. «Если с такой точки зрения, на которую вы намекаете, то я их тысячами должна есть». Но вообще-то Иосиф выглядит плохо и мрачный. За весь вечер пошутил вот только раз. Когда я сказала, что еду в Ленинград, это уже, когда прощалась, он вдруг тихо: «Как бы я тоже хотел поехать туда, но меня там никто не ждет». Ты еще долго думаешь здесь оставаться?

— Не знаю.

И снова безудержный поток: о непрекращающемся пьянстве Максима, о безразличии Тимоши и страданиях Екатерины Павловны, о том, что Авель в жутких отношениях с Ягодой, а Леля Трещалина взяла огромную власть в ЦИК-е.

— Она теперь начальник Протокольного отдела, и у нее прямой телефон к Иосифу, ее теперь все боятся, даже Калинин и Авель. И Ягода хочет, чтоб охрана Кремля подчинялась ему, а не Авелю, говорит, что не может отвечать за целостность вождей, когда по Кремлю бегает табун каких-то непонятных баб. Ха-ха-ха, оказывается главная опасность идет от красоток из Секретариата Авеля…

Задело упоминание о Трещалиной. Она ее помнила по Царицыну: не поймешь то ли мужчина, то ли женщина, но муж есть, армянин и зовут, кажется, Варлаам. Член ВЦИК-а.

— Надя, ты меня слушаешь?

— Да. Авель ссорится с Ягодой. А как у Яши с учебой, у него же переэкзаменовка осенью?

— Не знаю, наверное. Сашико и Марико за этим следят. Надя… ты очень похорошела, похудела, почти как прежняя, петроградская, гимназистка, записавшая мне в альбом:

Вот и я, не тратя лишних слов, желаю тебе быть счастливой. Он замечательный, его здесь все просто обожают, а что маленького роста, так и Иосиф — не великан.

— Ты о ком?

— Ты всегда была шкатулочкой с секретом, но в Москве ходят слухи, что у вас роман с Сергеем Миронычем.

— Ну что ты, Ирина. Это невозможно.

— Что невозможно слухи или роман? Ну не хочешь — не говори. Но по-моему Иосиф именно это имел ввиду, когда сказал «Меня там никто не ждет». Ты же видаешься с ним?

— Иногда он заходит, иногда приглашает меня в театр. Что тут такого необычного?

— Я сказала. И я была бы рада за тебя, если бы мне не было так страшно. Я командировку специально выпросила, чтоб увидеть тебя.

Пришел с работы отец, и разговор пошел о Каллистрате, о работе Юлии Николаевны в Красном Кресте. Ягода вдруг арестовал ее за связь со ссыльными меньшевиками. Она передавала им помощь от заграничных родственников. Выручил, как всегда, Авель. Юлия Николаевна была в Суздале, отвозила посылки, там лучше, чем в Ярославских Коровниках. Двери комнат не запирают, красивый зеленый двор…

Надежда думала: «Я сказала тоже слово, что и ему „невозможно“».

Утром она по совету доктора отправилась в горы. Широкая тропа поднималась вверх через парк. Парк назывался Геологическим, потому что вдоль теренкура лежали глыбы разных пород с железными табличками-названиями. Она прошла мимо маленького водопада и увидела на склоне каменный крест. У его подножья тоже лежали камни с надписями на железных табличках. Но на табличках готическим шрифтом были выбиты не названия пород, а фамилии и имена. Маленький мемориал — в память тех, кто не вернулся в свой Мариенбад с Мировой войны. Она читала имена погибших, даты их рождения, смерти и названия маленьких украинских и белорусских местечек, где они остались навсегда. И вдруг перед ней всплыли лица, нет, не ушедших, их она не могла знать, а тех, кто попал в плен и остался жив. Они работали на торфяных болотах под Богородском. Белые белки глаз, белые зубы — все остальное покрыто черной жижей. Кажется шестнадцатый год, да, шестнадцатый, она, Нюра и отец в конце мая приехали на первую в России электростанцию на торфах. Перед этим месяцы мучительных для всех отношений мамаши с отцом. Наконец, мамаша куда-то ушла, квартиру на Сампсониевском освободили, и они двинулись к Красину под Москву. Там отцу предложили работу.

Совершенно иной мир. Коттеджи, сосновый бор, по вечерам у Красиных самовар. Крокет, теннис и удивительная красавица-хозяйка — Екатерина Васильевна Красина.

Была очень ласкова с девочками, но почему-то, приходя на веранду с белыми полотняными занавесями, она чувствовала себя нелепой и униженной. И не в стареньких платьях было дело, а в неумении легко, весело обращаться с другими гостями.

Ей было свободнее и, пожалуй, интереснее с «торфушками» — русскими и мордовскими бабами, приехавшими на заработки. Бабы складывали торф для просушки, а вечерами надевали длинные белые холщевые рубашки и пели. У торфочерпалок работали пленные австрийцы и венгры.