Германия немедленно поставила вопрос об участии Красной армии в боевых действиях на территории Польши. Вечером 3 сентября Риббентроп велел Шуленбургу прямо выяснить этот вопрос с Молотовым.[428] Еще 29 августа посол говорил наркому: «Из вчерашнего разговора я понял, что Вы желаете быть информированным о происходящих событиях. Риббентроп рад это сделать, но он не в состоянии в силу той быстроты, с которой развиваются события, информировать г-на Молотова через Шуленбурга. Поэтому имеется крайняя необходимость в наличии в Берлине представителя СССР, которого Риббентроп мог бы информировать даже через каждые два часа. Сейчас же в Берлине нет такого лица. Поэтому желательно возвращение туда Астахова [С учетом подозрительности Сталина и Молотова уместен вопрос: не решила ли эта фраза Шуленбурга судьбу Астахова?]. Молотов отвечает, что уже назначен Шкварцев. Назначены также четыре военых работника, которые могут выехать в Берлин немедленно» [25 августа Шуленбург сообщал в Берлин, что он намекнул Молотову на желательность скорейшего назначения нового полпреда и что нарком дал на это согласие.].

2 сентября в столицу Третьего рейха прибыли Шкварцев и военный атташе комкор (будущий генерал армии) Пуркаев в сопровождении нескольких офицеров. Принимали их с подчеркнутым вниманием. «Через час по прибытии, – телеграфировал полпред, – мне было сообщено из министерства внутренних <так в документе> дел, что вручение верительной грамоты Гитлеру будет совершено 3 сентября в 10 утра. Немедленно газеты 3 сентября опубликовали это сообщение, и вместе с тем газеты без всякого основания называли военного атташе представительства т. Пуркаева военным уполномоченным СССР. А иностранные корреспонденты и дипломаты расценивают военную группу военного атташе посольства как специальную военную делегацию. Обращает на себя внимание желание Гитлера ускорить этот прием, что видно из того факта, что предварительного традиционного приема посла у Риббентропа не было и сразу же принимал Гитлер. МИД объясняет это особенностью военного положения в военное время». У нас будет случай вспомнить эту поспешность, когда речь пойдет о длительной «невстрече» Гитлера и Риббентропа с преемником Шкварцева Деканозовым в декабре 1940 г. Как показательно!

Шкварцев вручал верительные грамоты не в десять, а в полдень, но в очень торжественной обстановке. Он прочитал заготовленную в Москве и утвержденную Молотовым речь о «глубоком удовлетворении» «народов СССР» по поводу нормализации отношений: «Советско-германский договор о ненападении кладет прочную основу для дружественного и плодотворного сотрудничества двух великих европейских государств… суживает поле возможных военных столкновений в Европе и, отвечая интересам всех народов <надо полагать, особенно польского. – В.М.>, служит делу всеобщего мира… знаменует исторический поворот в международных отношениях и открывает собою самые широкие положительные перспективы». В ответ Гитлер говорил об аналогичной радости германского народа (он еще не мог сказать «народов Германского Рейха»), верности взятым обязательствам, о ходе начавшейся кампании, добавив: «В результате войны будет ликвидировано положение, существующее с 1920 года по Версальскому договору. По этой ревизии Россия и Германия установят границы существовавшие до войны». О том, что Великобритания и Франция уже объявили Германии войну, фюрер полпреду не сказал. Разговор занял четверть часа, но в официальном сообщении ТАСС, опубликованном 6 сентября, был многозначительно назван «продолжительной беседой». 5 сентября Пуркаев посетил главнокомандующего сухопутными силами фон Браухича с протокольным визитом. Из записи их разговора, сообщенной Шкварцевым в Москву, приведу только одну реплику хозяина: «В 1931 г. <в то время Браухич был начальником отдела боевой подготовки военного министерства. – В.М> я был на маневрах в Москве и Минске. Прощаясь с одним высшим командиром РККА <наверняка с кем-нибудь из впоследствии расстрелянных. – В.М.>, я сказал: надеюсь в ближайшем будущем встретиться в Варшаве».

История, как известно, склонна повторяться – в том числе и в своих трагических проявлениях. Крах Польши стал аналогом краха Чехословакии, а трагедия населявших ее народов – аналогом трагедии населения ее более не существовавшего соседа. Значительную, если не определяющую роль в гибели обоих государств сыграл их общий «родитель» – Версальский договор и то «версальское» мышление, которое объединяло Масарика и Пилсудского, Бенеша и Бека. Как верно заметил А. Тэйлор, руководство Польши «забыло, что получило независимость в 1918 г. только потому что и Россия, и Германия потерпели поражение».[429] Сказанное вполне справедливо и в отношении Чехословакии. Антигерманская и одновременно антисоветская ориентация во внешней политике, жесткая (хотя порой завуалированная) этнократия главенствующей нации во внутренней политике, беспримерная уверенность в своих силах, неспособность правильно оценивать силы других и происходящие вокруг перемены – все это сыграло свою роль в судьбе обеих стран, способствуя в то же время германской агрессии. В сентябре 1938 г., когда решалась судьба Чехословакии, Бек четко заявил: «Чехословацкую Республику мы считаем образованием искусственным, удовлетворяющим некоторым доктринам и комбинациям, но не отвечающим действительным потребностям и здравым правам народов Центральной Европы».[430] Через два года аукнулось: «Польша не может быть сохранена Западом наперекор двум наиболее многочисленным народам Европы, коль скоро она проводила безумную самоубийственную политику между Востоком и Западом, а внутренний разлад вместо миролюбивого единства заполнил ее пространство» (К. Хаусхофер).[431]

Разница между Прагой и Варшавой была, пожалуй, только в том, что правительство Чехословакии проводило миролюбивую внешнюю политику, в то время как Польша не только захватывала чужие территории и в 1920, и в 1938 гг., но даже требовала себе… колоний в Африке, «подобно другим великим европейским державам».[432] Еще более занятный документ обнаружен в польских архивах – совершенно секретная записка МИД «Польская политика на Кавказе». В ней указывалось, что «Кавказу, как одной из пограничных территорий России, густо населенной людьми нерусской национальности, необходимо уделять особое внимание в общем плане проблемы польско-русских отношений»… В записке также указывалось, что «Польша заинтересована в отторжении от России» Грузии, Азербайджана и ряда других территорий. Политическая обстановка благоприятна для того, чтобы «начать вести на Кавказе активную польскую политику». Созданные на Кавказе государства в случае войны «могли бы осуществлять превосходную военную диверсию, сдерживая часть русских сил на Северном Кавказе и Кубани»».[433] Идея сама по себе не нова. Интересно другое: в конце тридцатых «пилсудчики» продолжали жить представлениями времен «чуда на Висле» 1920 г. Из-за этого они ввергли собственный народ в войну, в пучину трагедии раздела и оккупации. В 1990 г. Эдуард Лимонов, тогда еще беллетрист и французский гражданин, а не лидер «национал-большевиков», писал в статье с примечательным названием «Больна была вся Европа»: «Я ничего не имею против поляков. Они храбрые солдаты, нация талантливая и сильная… Но пусть они перестанут истолковывать историю в свою пользу. Признают свой второсортный фашизм 1918-1939 гг. И не гордятся своей несуществующей невинностью вместе с другими восточноевропейскими якобы жертвами. Да, они жертвы Истории, но они же и ее агрессоры. (Так же, как и Советский Союз). Они жертвы не только Германии или СССР, как им удобно думать, но в очень большой степени жертвы своих собственных страстей и аппетитов».[434] Поэтому знаковым событием стал советско-германский парад в Бресте 22 сентября, которым командовали генерал Гудериан и комбриг Кривошеин (вермахт передавал город Красной армии). Факт символический и в своем роде единственный.[435]