Люди, принимавшие решения, прислушивались к другим голосам – в том числе раздававшимся из-за океана.

Герберт Гувер был далеко не худшим президентом США (хотя явно и не лучшим), но Великая Депрессия предопределила конец его карьеры и исход выборов 1932 г. На них победил демократ Франклин Рузвельт, заместитель морского министра в администрации Вильсона и губернатор штата Нью-Йорк. С Вильсоном он и делит посмертные лавры «самого великого американца XX века». Как и Черчиллю, Рузвельту их принесла победа во Второй мировой войне. Однако в Соединенных Штатах всегда были люди, которые думали по-другому.

То, что Рузвельт был атлантистом и, соответственно, врагом Евразии и противником любого евразийского объединения, сомнению не подлежит. Не меньшими атлантистами были и его критики. Агиографическая литература о Рузвельте столь же обширна, как и о Черчилле, но критическая куда обширнее. Критиковать Черчилля в Великобритании после войны считалось неприличным, поскольку в признании его заслуг сходились представители всех партий и лагерей. С Рузвельтом ситуация другая. Участие США во Второй мировой было его осознанным выбором, поскольку люфтваффе американскую землю не бомбили, а в истории с нападением японцев на Пёрл-Харбор с самого начала было много неясного («голливудский» вариант рассматривать не будем – времени жалко). Несмотря на интенсивную антигерманскую (не только антинацистскую!) и антияпонскую пропаганду, подавляющее большинство населения Соединенных Штатов было против участия в любых войнах за пределами обеих Америк, ради каких бы возвышенных целей они ни велись. В годы войны критикам пришлось замолчать, но потом они заговорили в полный голос. В вину президенту ставили авантюристический характер экономических и социальных реформ «нового курса», сознательное обострение отношений с Германией и Японией, поддержку Советской России и, более всего, проведение политики, которая привела США в число воюющих держав. В этой литературе наряду с серьезными историческими работами есть и несерьезные, привычно сваливающие все на «евреев и коммунистов» и называющие Рузвельта с потугами на остроумие «Jewsevelt» (от «Jew» – «еврей»). Однако и здесь дым не без огня.[337]

Европейские диктатуры были по-своему близки элитистскому сознанию Рузвельта: недаром «новый курс» многие называли «американским фашизмом». С мнением народа президент откровенно не считался, вспоминая о нем только перед выборами и с легким сердцем обещая то, что от него хотели услышать. С сенатом и конгрессом он играл в кошки-мышки куда успешнее Вильсона, которому так и не удалось добиться ратификации Версальского договора и Устава Лиги Наций. Рузвельт умел очаровывать, убеждать, уговаривать, мягко, а то и грубо льстить, чтобы добиться своей цели. В общем, это был блестящий Политик, Политик до мозга костей.

В принятии решений он полагался на самого себя или на нескольких ближайших советников, главным среди которых был Гарри Гопкинс, аналог «полковника» Хауза при Вильсоне.[338] К демократии Рузвельт относился весьма цинично, видя ее слабые и неэффективные стороны, и до поры до времени не выступал так назойливо в роли ее апостола и защитника, как Вильсон. В течение первого президентского срока он вообще редко высказывался по международным вопросам. Как отметил Риббентроп, «после нескольких лет, в течение которых Рузвельт больше занимался внутренней политикой, он в 1937 г. интенсивно принялся за политику внешнюю, чтобы таким образом отвлечь американскую общественность от трудностей внутри страны».[339] Можно считать это выпадом из вражеского лагеря, но в том, что широко заявленные реформы во второй половине тридцатых начали пробуксовывать, сходились и многие американские аналитики.[340] Внешняя опасность – неважно, истинная или мнимая, – как известно, лучший способ отвлечь внимание сограждан от домашних трудностей.

Берлин и Токио, а затем и Рим были быстро квалифицированы как враги. Германию Рузвельт считал стратегическим противником еще со времен Первой мировой, да и антияпонские настроения были присущи ему уже в двадцатые годы.[341] Во время конфликта в Маньчжурии в 1931 – 1932 гг. администрация Гувера заняла антияпонскую позицию: президент был настроен вполне мирно, зато госсекретарь Стимсон и главный эксперт Госдепартамента по дальневосточным делам Хорнбек совершенно непримиримо.[342] Перед вступлением в должность Рузвельт встретился со Стимсоном и заверил его, что будет продолжать ту же политику (своему госсекретарю Хэллу он оставил вопросы внешней торговли, а в годы войны и вовсе отстранил его от принятия сколько-нибудь важных решений). Этого же Стимсона, принадлежавшего к оппозиционной республиканской партии, Рузвельт в 1940 г. ввел в свой кабинет в качестве военного министра.

Германофобские настроения Рузвельта усиливали близкие к нему люди, среди которых, действительно, было немало евреев: министр финансов Моргентау, разработавший печально известный план «обустройства» поверженной Германии, банкир Барух, «помощь» которого едва не разорила Черчилля, мэр Нью-Йорка Ла Гардия, много раз публично оскорблявший Гитлера, конгрессмен-демократ Блум, глава комитета по внешней политике, член Верховного Суда Франкфуртер, а также упоминавшиеся выше Унтермейер и Визе. В антигерманском духе информировали президента посол в Берлине либеральный профессор Додд и его советник Мессерсмит.[343] Аналогичных взглядов придерживался и посол в Париже Буллит, «государево око» в Европе. После встречи с ним в Вашингтоне 19 ноября 1938 г. польский посол Потоцкий сообщал в Варшаву: «Буллит постоянно информирует президента Рузвельта о международном положении в Европе и прежде всего о Советской России, и президент Рузвельт, а также государственный департамент относятся к его сообщениям с большим вниманием… Его отношение к европейским событиям является скорее мнением журналиста, чем политика… О германском рейхе и канцлере Гитлере он высказывался резко и с большой ненавистью, говоря, что только применение силы и, наконец, война могут положить конец бешеной экспансии Германии в будущем… Для демократических государств было бы желательно, чтобы там, на Востоке, дело дошло до войны между германским рейхом и Россией» [Доклады Потоцкого были опубликованы в «Белой книге» МИД Германии (1940 г.) в числе «трофейных» документов, захваченных в Варшаве; пропаганда союзников объявила их подложными, но после войны их подлинность подтвердил сам Потоцкий, живший в Южной Америке. Позицию Буллита подтверждают и многие другие документы, подлинность которых никогда не вызывала сомнений, в том числе его опубликованная переписка с Рузвельтом.]. Интересен вывод посла: «Буллит показал себя не особенно хорошо информированным о положении в Восточной Европе, и его рассуждения были поверхностными».[344] Следует отметить и неизменный антисоветский настрой Буллита, восходящий еще к Гражданской войне, когда он был направлен со специальной миссией в Россию; тем не менее именно его Рузвельт назначил первым американским послом в Москву в 1933 г..[345]

Отношения президента со страной большевиков тоже были непростыми. После войны в СССР о нем было принято писать в радужных тонах, будь то исторические (а больше «пиаровские») работы Н.Н. Яковлева или романы А.Б. Чаковского. Гардинг, Кулидж, Гувер демонстративно не признавали «безбожных коммунистов», что, впрочем, не мешало торговать с ними. Рузвельт же сразу объявил о предстоящей нормализации отношений с Москвой, в чем многие увидели еще и попытку блокировать активность Японии. Прибывший в США с официальным визитом осенью 1933 г. Литвинов был встречен в Белом доме с подчеркнутым дружелюбием. Трудно сказать, насколько реальной Рузвельт считал перспективу создания «континентального блока» Берлин-Москва-Токио, но «оси» Берлин-Рим-Токио он опасался уже в… 1933 г..[346] Воистину, мысль притягивает события! Разбираясь в геополитике, президент понимал, что страну, которая не только контролирует heartland, но еще и соединяет врагов Америки – Германию и Японию, – лучше иметь в друзьях. Еще лучше поддерживать антагонизм между евразийскими державами, нежели дать им объединиться или хотя бы прийти к взаимопониманию. Если Ротермир желал отколоть от потенциального блока Германию или Японию, то Рузвельт – Россию. Кроме того, это обеспечивало ему, как позже Черчиллю, поддержку просоветски настроенных «левых», не столь многочисленных, но шумных и влиятельных в «общественном мнении» и в средствах массовой информации. Роль «пиара» он понимал прекрасно, потому и побил все рекорды, будучи избран президентом четыре раза.