Отступление о Мюнхене и его последствиях понадобилось нам для того, чтобы отчетливее показать, в каких условиях начинались советско-германские переговоры 1939 г..[260]

А начинались они с вполне рутинных, технических вопросов. 5 января 1939 г. полпред Мерекалов принял экономического советника германского посольства в Москве «русского немца» Густава Хильгера и бывшего посла в СССР Рудольфа Надольного, удаленного Гитлером за чрезмерно русофильские, по его мнению, симпатии. Визитеры заговорили о необходимости продолжить переговоры о германском кредите, прерванные в марте 1938 г., когда стороны не смогли договориться о суммах и процентных ставках, и об активизации двусторонней торговли. Одним словом, Коминтерн Коминтерном, а сырье-то Рейху было необходимо. Москва нуждалась в кредитах и оборудовании, поэтому 8 января нарком внешней торговли Микоян телеграфировал Мерекалову (который до назначения в Берлин некоторое время работал его заместителем) о готовности возобновить переговоры. 11 января полпред встретился с заведующим отделом экономической политики МИД Вилем и сообщил ему о согласии советской стороны рассмотреть последний германский проект от 22 декабря. Однако проводить переговоры предлагалось не в Берлине, как ранее, а в Москве, чему придавалось почти символическое значение. Виль, судя по его записи, с удовлетворением воспринял советскую инициативу, но был осторожен и ничего конкретного не пообещал. 12 января состоялся упомянутый новогодний прием у Гитлера. 20 января Виль пригласил Мерекалова для продолжения переговоров в присутствии Хильгера и заведующего восточноевропейской референтурой его отдела Карла Шнурре – ключевых фигур в предвоенных контактах двух стран. Лично знавший Шнурре Л.А. Безыменский назвал его «человеком, имя которого мало что говорит сегодня, зато заставит оживиться любого, кто хоть мало-мальски знаком с советско-германскими отношениями 30-х годов».[261]

Шнурре было поручено представлять германскую сторону на переговорах, но в Москву он должен был пока ехать один, без делегации. Скрепя сердце, Мерекалов согласился на это половинчатое решение. Шнурре поехал в Варшаву, где ему тоже предстояли переговоры, а оттуда собирался отправиться в Москву на встречу с Микояном, назначенную на 31 января. 28 января советник посольства Типпельскирх подтвердил это заместителю наркома иностранных дел Потемкину, но в тот же день Виль неожиданно сообщил полпреду, что поездка откладывается на неопределенный срок. Причиной стали спекуляции европейской, особенно французской, прессы (советская хранила гробовое молчание), хотя германская сторона дипломатично сослалась на «непредвиденные срочные дела». Дальше Варшавы Шнурре не поехал.

4 февраля Литвинов дал Мерекалову указание выяснить причины отмены поездки Шнурре, однако, «не проявляя излишней заинтересованности». Два дня спустя Виль дал ему официальный ответ, что все дело в занятости Шнурре, курировавшего всю Восточную Европу, переговорами с Польшей, и что переговоры будут вести в Москве Шуленбург и Хильгер. «Видимо, немцы этим шагом хотят сохранить лицо и избежать шумихи в печати от посылки представителя непосредственно из Германии», заключил свое сообщение полпред. Шуленбург, однако, был очень разочарован, о чем прямо писал Вайцзеккеру 6 февраля: «Так или иначе, заявления французской прессы достигли своей цели: они поставили палку в наше колесо».

Посол напирал на то, что Микоян – «очень важный советский деятель» <выделено автором. – В.М.> (иностранные дипломаты и аналитики были едины во мнении об особом расположении Сталина к нему), поэтому контакты с ним надо всячески культивировать. Переговоры начались 10 февраля, когда Шуленбург передал Микояну немецкий проект, на который тот оперативно, на следующий же день, представил возражения и контрпредложения. 18 февраля на обеде в германском посольстве Шуленбург и Хильгер информировали Потемкина о своих вполне благоприятных впечатлениях, которые вскоре сменились глубоким пессимизмом. Однако 26 февраля советская сторона представила свой проект кредитного соглашения, свидетельствовавший, по крайней мере, о серьезности ее намерений. Меморандум Виля от 11 марта указывал, что переговоры надо продолжать в любом случае, т.к. Германия нуждается в сырье. В многоголосной советско-германской дипломатической фуге этот мотив будет отчетливо слышен всегда.

1 марта Мерекалов с женой были на обеде у Гитлера в присутствии министров и дипломатического корпуса. В официальном дневнике полпред записал: «При разбивке мест за столом никакого ущемления по отношению к нам допущено не было». Впрочем, из сказанного далее видно, что «неущемлением» дело не ограничилось: полпред сидел в непосредственной близости к Гитлеру, Риббентропу и Герингу, а его супруга между Нейратом (занимавшим пост председателя Тайного совета, а фактически находившимся в «почетной отставке») и польским послом. Ближе сидели только Аттолико и Осима, что вполне понятно. После обеда Гитлер и Геринг беседовали с полпредом. «Более смело подходили некоторые из немцев».

Через две недели Германия аннексировала Чехо-Словакию, превратив ее в «имперский протекторат Богемия-Моравия» (протектором был назначен Нейрат, но вся власть оказалась в руках его заместителя Карла-Германа Франка, деятеля судето-германского движения). 16 и 17 марта Шуленбург известил об этом Литвинова, сообщив ему тексты совместного заявления двух правительств и указа об установлении протектората. Подтвердив их получение, Литвинов ответил «резкой», по его собственному определению, нотой, содержание которой было, несомненно, по пунктам согласовано со Сталиным. Последовательно оспаривая германские утверждения, советское правительство отказалось признать оккупацию, назвало действия Берлина «произвольными, насильственными, агрессивными» и заявило, что они «не только не устраняют какой-либо опасности всеобщему миру, а, наоборот, создали и усилили такую опасность, нарушили политическую устойчивость в Средней Европе, увеличили элементы еще ранее созданного в Европе состояния тревоги и нанесли новый удар чувству безопасности народов».[262]

В советско-германских отношениях наступило напряженное затишье, хотя и без каких-либо решительных действий с той или иной стороны. Как мы видели выше, аннексия Чехословакии и последовавший за ней крах мюнхенской системы нанесли гораздо меньший удар советской дипломатии и ее престижу, нежели англо-французской. Антинацистски настроенный французский посол в Берлине Кулондр по обыкновению отправил Боннэ несколько пространных писем, больше похожих на газетный памфлет, нежели на дипломатическое донесение.[263] «Бесполезно надеяться на успешное противодействие фюреру иными аргументами, кроме силы», – писал он. Вспомнил ли Кулондр, что услышал от Потемкина сразу после Мюнхена, когда собирался уезжать из Москвы в Берлин к новому месту службы: «Польша готовит свой четвертый раздел». Эта идея уже овладела умами советских руководителей, сделал тогда вывод посол.[264]

Аннексия Чехословакии была осуждена Москвой, но от необходимости решать текущие вопросы это не избавило. Германские ноты извещали, что «империя ведает внешними сношениями протектората» и «дипломатические представители Чехословакии за границей отныне более неправомочны осуществлять должностные функции», поэтому дипломатические миссии в Праге надлежало преобразовать в консульства, как это было ранее сделано в Вене. «Хотя мы заявили, что не признаем законности аннексии Чехословакии, – писал Литвинов Сталину 23 марта, – нам все же де-факто придется ее признавать и сноситься по чешским делам с германскими властями. Придется, очевидно, ликвидировать наше полпредство в Праге. Англия, Франция и некоторые другие государства преобразовали свои полпредства в генконсульства. Я полагаю, что и нам надо поступить таким же образом. Нам все же интересно знать, что в Чехословакии происходит, да к тому же торгпредству придется там некоторое время еще работать».[265] Сталин согласился с предложениями наркома. Затем заводы «Шкода» по распоряжению новых властей отказались выполнять советские заказы, основанные на соглашении от 6 апреля 1938 г., которое, однако, было заключено с генеральной дирекцией заводов, а не с правительством Чехословакии. 5 апреля Литвинов известил об этом Мерекалова, но тот только 17 апреля попал на прием к Вайцзеккеру. Содержание их беседы известно из трех источников: записи Вайцзеккера, опубликованной Госдепартаментом в 1948 г.; телеграммы Мерекалова, опубликованной в 1990 г.; записи беседы, сделанной советником полпредства Астаховым и опубликованной в 1994 г. Рассмотрим их подробнее.