Так вот, с началом «Маньчжурского инцидента» японские дипломаты, желая заручиться нейтралитетом СССР, ссылались как на прецедент на его поведение во время конфликта 1929 г. Литвинов решительно отверг подобные аналогии, но воздержался от каких бы то ни было антияпонских акций.[137] Поэтому в критические месяцы осени-зимы 1931 – 1932 гг. советско-японские отношения выгодно отличались от отношений Японии с другими державами.

Конечно, напряженность существовала, потому что военные действия шли в непосредственной близости от советских границ, для защиты которых и была предназначена постоянно укреплявшаяся ОКДВА. Верно оценил ситуацию историк А. Раппапорт: «Позиция Японии <в Маньчжурии. – В.М.> была сильной и безопасной. Единственная возможная угроза могла исходить от Советского Союза, поэтому с самых первых дней конфликта Токио напряженно и внимательно следил за Москвой». Была ли договоренность о советском невмешательстве, как полагали некоторые? «Нет никаких документальных доказательств существования какой бы то ни было договоренности между двумя державами. Вся имеющаяся информация свидетельствует, что руководители в Москве были серьезно обеспокоены «Маньчжурским инцидентом». Они рассматривали его как часть глобального плана капиталистических государств по окружению коммунизма с Японией в качестве передового отряда и орудия постоянного стремления Запада уничтожить большевизм».[138] Тем не менее в начале 1932 г. «общее впечатление было таково, что ни Япония, ни Россия не хотят войны в то время, как обе страны заняты множеством других серьезных проблем».[139]

В этих условиях Советский Союз предпринял первый решительный шаг. 31 декабря 1931 г. посол во Франции Ёсидзава (подписавший Пекинскую конвенцию 1925 г.), только что назначенный министром иностранных дел, находился в Москве проездом из Парижа в Токио. Несмотря на то, что была суббота и канун Нового года, Литвинов принял его для серьезного разговора, Кроме них во встрече принимали участие заместитель наркома Карахан и японский посол Хирота. Известный, в отличие от Литвинова, своей «светскостью», Карахан легко входил в контакт с иностранными дипломатами, а со скромным, трудолюбивым и совершенно «несветским» Хирота у него установились весьма доверительные и даже похожие на дружеские отношения. Литвинов предложил японцам – уже не в первый раз! – заключить двусторонний пакт о ненападении, аналогичный тем, которые СССР подписал со многими из своих соседей. Ёсидзава, разумеется, сразу никакого ответа не дал и дать не мог.[140] 12 января 1932 г., еше до возвращения нового министра на родину, Трояновский встретился в Токио с премьер-министром Инукаи, временно исполнявшим обязанности главы внешнеполитического ведомства, и прямо поставил перед ним вопрос о пакте. В заключение беседы полпред передал начальнику департамента информации МИД Сиратори, который переводил беседу, меморандум с перечислением всех предыдущих советских инициатив и двусторонних переговоров по данному вопросу.[141]

На протяжении всего 1932 г. Литвинов в Москве и Трояновский в Токио не раз напоминали японским дипломатам и государственным деятелям, включая военного министра Араки, о советских предложениях, намекая, что СССР готов к уступкам вплоть до признания де-факто Маньчжоу-Го [В январе 1932 г. госсекретарь США Г. Стимсон выступил с призывом об официальном непризнании Маньчжоу-Го, что было поддержано Лигой Наций.] путем открытия генеральных консульств и продажи КВЖД.[142] Однако ответ был дан только через год, когда ситуация радикально изменилась: 13 декабря 1932 г. преемник Ёсидзава на посту министра уже известный нам Утида вручил Трояновскому конфиденциальную ноту с отказом от пакта. Официальной мотивировкой было то, что обе страны подписали Антивоенный пакт 1928 г. («пакт Бриана-Келлога»), который делает дополнительные двусторонние соглашения излишними.[143] Кроме того, отрицательное отношение министра к советским предложениям и вообще к России было хорошо известным фактом.

Советский Союз настаивал на предании документов гласности, поскольку предложение было официально обнародовано сообщением ТАСС еще в феврале: сообщение было призвано опровергнуть слухи о секретном соглашении между СССР и Японией по маньчжурским или каким-либо другим вопросам. Утида категорически возражал против огласки – как лично, так и через японских дипломатов в Москве. Однако СССР был настроен решительно: ответная нота советского правительства, датированная 4 января 1933 г., была не только вручена министру, но и опубликована две недели спустя, 17 января, правда, в изложении и без некоторых фраз, вызвавших особое недовольство МИД Японии (прямые намеки на агрессивные намерения Японии и т.д.).[144] Утида соглашался только на публикацию коммюнике, однако советское руководство, понимая, что заключения пакта сейчас уже не добиться и что ему в этом отношении терять нечего, обнародовало весь объем информации, не спрашивая ничьего согласия. Публикация вызывала взрыв недовольства в Токио, но советская позиция оставалась непреклонной. Формально инцидент мог считаться исчерпанным, но отношения между странами основательно осложнились.

Тем временем произошел один примечательный, хотя и не получивший никакой огласки случай. В мае 1932 г. в Москве Хирота заговорил со своим германским коллегой Дирксеном о желательности японо-германского сотрудничества с непременным привлечением к нему Советского Союза. Дирксен идею в принципе одобрил, но указал на напряженность между СССР и Японией, наличие которой делает этот план неосуществимым, по крайней мере, в нынешней ситуации. Он сообщил о разговоре статс-секретарю МИД фон Бюлову, но тот отнесся к сказанному гораздо более скептически. В ответном письме он заметил, что Япония скорее будет искать союза с Великобританией и Францией, а Германии, в свою очередь, не выгоден союз с такой «второстепенной» державой, как Япония. Основным камнем преткновения Бюлов считал Китай, подчеркивая заинтересованность Германии в китайском рынке и нежелательность экономических уступок в пользу Токио и Москвы. Он в принципе не исключал возможных положительных перспектив союза трех держав, но считал это делом отдаленного будущего.[145] Хирота выступал за достижение взаимопонимания с Москвой и по возвращении на родину осенью 1932 г., но Утида не внял его советам.[146]

Активным и влиятельным сторонником диалога с СССР был бывший начальник Генерального штаба ВМФ адмирал Като Кандзи («младший Като», как его называли, чтобы отличать от однофамильца Като Томосабуро, «старшего Като»), имевший репутацию ярого националиста и милитариста. Удивляться этому не следует: руководство флота считало главным противником США и благожелательно относилось к СССР, тем более что советский Тихоокеанский флот явно не представлял в то время для Японии никакой опасности. Кстати, бывший морской министр (и будущий премьер) адмирал Сайто занял после смерти Гото пост председателя правления Японо-советского общества. Главным же противником любого сближения с СССР была армия. Как писал летом 1935 г. английский посол в Токио Р. Клайв своему министру С. Хору, «для военного сознания пакт о ненападении – предложение жить в вечном мире – с единственным постоянным врагом совершенно неприемлем».[147] Особенно отличалась круги, близкие к генералу Араки, который постоянно твердил о «советской угрозе», подчеркивая ее «духовную» опасность для Японии и одновременно требуя увеличения военных расходов. Со второй половины 1932 г. военное министерство при поддержке прессы развернуло пропагандистскую кампанию на тему «советской угрозы», доводившую общественное мнение до истерического состояния. Однако это было лишь частью куда более масштабной кампании против «белого империализма», которую армия вела с самого начала «Маньчжурского инцидента», а выпады против США и Лиги Наций появились там на много месяцев раньше, чем против СССР.[148] На таком фоне решалась судьба советско-японского пакта.