Давайте попробуем посмотреть на Майского глазами Молотова. Во-первых, бывший меньшевик. Для Молотова это имело значение. Такое же меньшевистское прошлое было и у Вышинского, который усиленно «отрабатывал» его сначала как прокурор на показательных процессах, а потом с иностранными дипломатами как заместитель Молотова (после войны как министр). «Вышинский был известен своей грубостью с подчиненными, – вспоминал В.М. Бережков, – способностью наводить страх на окружающих. Но перед высшим начальством держался подобострастно, угодливо… Видимо, из-за своего меньшевистского прошлого, Вышинский особенно боялся Берии и Деканозова, последний даже при людях обзывал его «этот меньшевик» <это в 1940 году! – В.М.>».[568]

Во-вторых, это «человек Литвинова», связанный с ним не только давней дружбой, но и единством взглядов, – «западник» (сейчас мы бы сказали – «атлантист») и «гнилой интеллигент» (одно из любимых выражений Молотова). Давняя взаимная неприязнь Молотова и Литвинова была общеизвестна, причем имела она еше и личный характер.

В-третьих, Майский к этому времени уже восемь лет был полпредом в Лондоне и запросто общался со всей английской верхушкой.[569] В нормальных условиях посол именно этим и должен заниматься, но в эпоху «Большого Террора», когда всякая «связь с иностранцами» приравнивалась к преступлению (потенциальный шпионаж и измена родине), советские дипломаты чувствовали себя заложниками. С одной стороны, от них требовали как можно более полной и разносторонней информации из страны пребывания, с другой – любые контакты легко могли стать абзацами обвинительного заключения. Известно, как пострадал от репрессий Наркомат иностранных дел, поэтому дипломаты, резонно опасаясь за свою жизнь, зачастую ограничивались, если не было специальных указаний, протокольными визитами и ничего не значащими разговорами да пересказом газетных сообщений. Майский вел себя совершенно по-иному, а потому мог казаться готовой фигурой для «шпионской истории». Так позднее и получилось, в начале пятидесятых, – только показания у него выбивали против… Молотова.

Наконец, Майский был известен как давний и принципиальный противник любого сближения с Германией, что абсолютно очевидно из его официальной дипломатической корреспонденции как до «московского Тильзита» августа 1939 г., так и после. В этом отношении он был уникален. Перестроился даже его парижский коллега и единомышленник Суриц (еще один «человек Литвинова»), объявленный «персоной нон грата» в середине марта 1940 г. после того, как один из его подчиненных отнес на обычную почту телеграмму полпреда в Москву. Передавая поздравления по случаю заключения мирного договора с Финляндией, он клеймил «англо-французских поджигателей войны», как велела генеральная линия.[570] В общем, нехорошо получилось…

Я полагаю, что Молотов Майскому не доверял или доверял не полностью. Но не спешил отзывать его из Лондона, ценя опыт и знания полпреда (все же не хладобойщик и не текстильщик), а главное – его связи. Одно дело, насколько достоверную и объективную информацию он давал в Москву: Г. Городецкий в своих работах показал, что на протяжении первой половины 1941 г. Майский сообщал скорее то, что от него хотел слышать Сталин. Другое дело – внимание, с которым полпреда слушали Черчилль и Галифакс, Ллойд Джордж и Идеи, а также менее известные, но не менее влиятельные люди вроде Брендана Брекена, которого молва одновременно называла внебрачным сыном Черчилля и Ллойд Джорджа, или парламентского вице-министра иностранных дел Ричарда Батлера, «лучшего из наших несостоявшихся премьеров», по остроумному выражению Дж. Чармли.[571] Майскому в Лондоне верили, особенно Черчилль и его окружение, – если не абсолютно, то больше, чем кому бы то ни было из русских. Так что содержание двух последних пунктов телеграммы наркома явно предназначалось лондонским «собеседникам». Вот и «утечка информации», о которой писал В.Я. Сиполс. Только утекала она не оттуда…

Сталин и Молотов ждали реакции Берлина. Гитлера ответил утверждением плана «Барбаросса», о чем далеко не сразу проинформировал своего «сверхдипломата». Внимание Риббентропа и Шуленбурга усыплялось ничего не значащими и ни к чему не обязывающими полумерами вроде «ответа», который 23 января 1941 г. посол вручил Молотову:

«Германское правительство продолжает придерживаться тех идей, которые были изложены Председателю Совета Народных Комиссаров Союза СССР г-ну Молотову во время его пребывания в Берлине. Советское правительство по этому поводу в конце ноября прошлого года сделало некоторые контрпредложения. Германское правительство в настоящее время по всем этим вопросам <со>стоит в контакте с Правительствами союзных с ним государств Италии и Японии и надеется, по мере дальнейшего выяснения совокупности этих вопросов, в недалеком будущем возобновить о них политические переговоры с правительством Союза СССР».

[Для написания этого раздела большое значение имели дискуссии с М.И. Мельтюховым, но ответственность за все сделанные ниже выводы лежит исключительно на авторе.]

Подготовка Германии к нападению на СССР относится к числу наиболее изученных вопросов истории Второй мировой войны. Время и обстоятельства появления планов, их содержание и эволюция, меры по приведению их в исполнение и работа советской разведки по сбору информации о них – об этом можно прочитать у отечественных и иностранных авторов. Мы рассмотрим только один аспект проблемы – соотношение решений Гитлера и основных моментов истории несостоявшегося «континентального» блока. Для этого автор предлагает следующую схему: стратегическое решение – политическое решение – тактическое решение.

Стратегическое решение о начале войны против той или иной страны – стадия, на которой данная страна начинает рассматриваться политическим руководством как потенциальный противник, проблемы в отношениях с которым, возможно, придется решать военным путем. Когда такое решение принято, глава государства (фактический, а не номинальный, если это не одно лицо) вызывает начальника Генерального штаба или военного министра и требует от него план наступательной войны. Это значит, что война стала возможной (вероятность больше нуля).

Наличие в Генеральном штабе в мирное время регулярно уточняемых и обновляемых планов как оборонительной, так и наступательной войны против всех вероятных противников говорит лишь о хорошей работе генштабистов, а не об агрессивных устремлениях. «Опасно выводить политические намерения из военных планов», – справедливо указал А. Тэйлор,[572] а ведь именно этим, замечу, занималась послевоенная советская историография, писавшая о японских планах подготовки к нападению на СССР.

На этой стадии война вполне обратима. Ее могут предотвратить и внутриполитические, и внешнеполитические перемены. Кроме полюбовного соглашения таковыми могут быть усиление «нападающей» стороны, которая вынуждает другую к уступкам и обходится без войны, равно как и ее ослабление, когда война становится ей не по силам.

Но если проблемы остаются нерешенными, а противная сторона не идет на уступки, наступает черед политического решения. Это стадия, на которой военное решение проблемы начинает рассматриваться как наилучшее, наиболее действенное, хотя все еще не единственное. Иными словами, вероятность войны превышает 50%. Генштабовский план пускается в ход. В подготовку к вбйне, кроме военных, включается политическое руководство, начинается разработка необходимых мер в экономической, хозяйственной, административной и дипломатической сферах. Намечаются сроки нападения, исходя из того, сколько времени потребует его подготовка. С этого момента неявно, но очевидно обостряются отношения – происходят «инциденты», неприятные для противной стороны «утечки информации» и всплески «общественного мнения» (от которых власти дистанцируются), по любому поводу предпринимаются дипломатические демарши, задерживается исполнение имеющихся договоренностей и заключение новых, усиливается активность в сопредельных странах. Потенциальному противнику дают понять, что им недовольны, но у него есть возможность «одуматься». В этом случае войну могут предотвратить только радикальные меры – значительные уступки или… государственный переворот. Тогда план кладется на полку.