* У Одного ужель достанет сил Водить стада бесчисленных светил? Прости мне мысли грешные, о, боже! Но разве нам ты думать запретил? * Грузия! В райском саду так назывался луг. «Людям его подари!» — к богу взмолился Друг. Вняв Аврааму, луг выронил бог на землю. Мне бы там побывать! Да всю жизнь недосуг. *
Кровь обжигает сердце темным и злым огнем. Завтра с разлуки встречусь жданным и тяжким днем. Глаз отвращу и память я от Ширвана завтра. Только забудет скоро ль сердце мое о нем? * Для поруганья бога детей растит земля: Топор вопьется в руки, их на куски деля, В глаза вонзится пламень отточенного шила, А эту шейку сдавит султанская петля. * Всю жизнь я сеял радость, видит бог. О, урожай когда б собрать я мог! Нет, сеял лишь, а соберут другие: Уходит поле жизни из-под ног. * Ничтожность по запаху скуки и зла узнавай, По пестрым шелкам и обильным словам узнавай. По бедной одежде и вечному золоту мыслей Души благородство и разума блеск узнавай. * Как верблюды в караване, год за годом в даль ушли. Что ты видел в этой жизни и вчера и в той дали? Ты склоняйся жадным телом и тоскующей душою К мимолетным редким гостьям — скудным радостям земли. * Мы во дворцах рабы, мы там косноязычны Не потому ль, что там мы ко всему привычны? Природа и любовь милы нам тем, что в каждой Встает за гранью грань и все они различны. * О, если б не знать закатов земле и беречь восход! Он делит с любовью свежесть, и пурпур ее, и мед. Но день, трепеща, как жертва, свергается в пасть заката И в пасти могил уходят из жизни за годом год. * Совершили что мы в жизни, дети грешные земли? Пошумели, потолкались, погордились — и ушли. Двустишия у Аррани редки. В данном случае философский характер высказывания сближает его с Дионисием Катоном, оставившим ряд нравоучительных двустрочных стихотворений («Никого не винить безрассудно», «С дураками и бог не волен», «Повторенное обещание скучно» и др., есть русский перевод И. Баркова). * Герой стяжает зависть мира. Он именит и знаменит. «Герой взошел к зениту славы!» — толпа восторженно кричит. Но долговременно и солнцу не удержать себя в зените, Зачем же тешит человека недолговременный зенит? * Вздымается жизнь из жизни, но смерть попирает жизнь. Глаза за глазами гасит — но снова восходит жизнь. И то, что потоки жизни всегда по земле струятся, Моим говорит раздумьям, что смерти сильнее жизнь. * Сильнее жизнь или сильнее смерть? Живой под землю загоняет смерть. Обитель жизни — над жилищем смерти. Пятою жизни попираем смерть. * Рекой без дна текли у древних мысли. Ручью ума вместить ли эти мысли? Мелеют реки и мельчают люди, Вброд перейдешь теперешние мысли. * «Смешна бывает мне голодной страсти дрожь: На ложе третья тень меж двух бессмертна — ложь. Ты с женщины сорвешь тяжелые одежды, Но с тайных дум ее тончайшей не сорвешь». О женщине мне кто промолвил те слова? Илен! Одна она была не такова. * «Давно я перестал желания копить: Свершения теперь не медлю я купить. Скольких я женщин знал! И знаю! А не помню, Когда в последний раз мне довелось любить». Любовь — не знает он, кто хвастался сейчас — Не только веселит, но очищает нас. Глупцу, который зря растрачивает пыл, Скажи, что в жизни он ни разу не любил. * Бывает, человек уж прожил много, А в нем еще тревожно бьется сердце. Но если он не знает разделенной Любви, то мертв. И возвратится к жизни Лишь тот, кого желанная полюбит. Такой ступени лет проходит снова: Он легкомыслен от любви, как мальчик, Безумен в ней и вспаиваем ею; Потом, созревший муж, ценитель тонкий, Он насладится огненною страстью Трепещущей и распаленной девы И будет пить неспешными глотками Вино утех и торжество победы. Но, наконец, наскучив обладаньем, Пресыщенный, в часы тоски растущей, Он чувствует: крадется к сердцу старость, Ужасный проводник на плаху смерти. Вторая жизнь подарена любовью! И если он любил, не забавлялся, То третьей нет… Здесь представлена небольшая часть наследия Аррани, рисующая общую, но, конечно, неполную картину его творчества. Если когда-нибудь осуществится сводное издание, то история всемирной поэзии пополнится еще одним ярким именем. Путь Ковалевского
Академик Игнатий Юлианович Крачковский, чьей мыслью в 1930 году основался Арабский кабинет Института востоковедения Академии наук СССР, был зорок — он хорошо знал, кто чего стоит, и соответственно расставлял научные силы. Spiritus movens[57] нашей арабистики на протяжении первых трех советских десятилетий ее развития, он не позволял личным симпатиям и антипатиям подавлять интересы науки, а с другой стороны — сам являлся живым образцом трудолюбия, целеустремленности и моральной высоты. Поэтому с его временем связано большинство серьезных свершений в области изучения нами прошлой и современной арабской культуры. Только такой ученый — с наибольшими знаниями, жизненным опытом и тактом, — чье руководство было неоспоримо фактически и морально и приносило максимальную пользу общему делу, был достоин возглавлять арабистический центр страны, и Крачковский принял на себя полную меру ответственности. Он искал и пестовал энтузиастов, которых нужно было сплотить вокруг идеи создания принципиально самостоятельной школы советской арабистики. И рядом со своим ближайшим помощником в новом учреждении, первостроителем Арабского кабинета Я. С. Виленчиком — автором уникального словаря сиро-палестинского диалекта, — ставил Андрея Петровича Ковалевского, пришедшего в Кабинет несколько позже. Виленчик и Ковалевский — два самых талантливых и квалифицированных сотрудника, костяк нового дела, — пишет он дирекции Института востоковедения в отчете о работе Кабинета за 1939 г. Четырьмя годами ранее письменный отзыв Игнатия Юлиановича гласит, что «совокупность печатных работ Ковалевского делает его достойным степени доктора»; лишь разнообразие тематики, затрудняющее определение области преимущественных интересов, склонило в ту пору чашу весов к диплому кандидата, который, по представлению академика, Ковалевский получил без защиты диссертации. |
