Она уходит все дальше. Ничто не остановит человека, стремимого любовью. Лишь на родине Кришны, там, где среди задумчивых нив и лесов несет свои воды священная Джамна, придет в сердце покой и, может быть, утоление чувства.
Вернись, о сердце, к вечной Джамны непозабытым берегам,
Светла вода у Джамны, сердце, и освежает, как бальзам.
Сопровождаемый Бальбиром, там Кришна флейтой будит лог,
Там желтый шарф его увидишь у всех пастушеских дорог.
На нем венок с пером павлина, и, как морские жемчуга,
В его ушах горят алмазы, как солнце — каждая серьга.
Для Миры повелитель — Нагар, ему ее подвластен мир,
Ему товарищ в чистых играх — блаженный брат его Бальбир.
Она достигла обетованных мест, она бродит по тропам, где некогда ступала нога ее божественного возлюбленного. Живая женщина, томимая любовью, заполнившей все ее существо, тоской разлуки и неотвратимого увядания, бесконечно беседует с вечным наперсником своих мыслей, изливает ему свои тревоги и радости. Его образ то приближается к ней — и она страстно простирает к нему дрожащие, огрубевшие руки; то исчезает — и она горько и беззащитно плачет: ведь больше у нее никого нет.
Как жаждут, Шьям, тебя мои глаза
Весь день, застыв, следила я дорогу,
И день прошел, оставив мне тревогу
Гора печали пала на глаза
Поет на ветви койла. Внемлет мир
От этой песни стонет голова.
Он извергает грубые слова
И надо мной смеется, этот мир
Но Шьям хозяин мне, моя твердыня
На много жизней я его рабыня.
Идут и идут усталые, потрескавшиеся ноги. Зной, тишина, одиночество.
Что Нагар сух со мной вчера и ныне?
Когда во мне изъян, скажи — какой?
Склони свой слух ко мне, твоей рабыне
Ты в жизнях всех моих, владыка мой,
Достоинствами наделен одними.
И Мира Бай, печальна и нежна,
Твое, о Шьям, единственное имя
Твердит, забыв другие имена.
Любовь гонит одну тень к другой, не давая передохнуть и оглянуться, — так некогда она гнала нагую Суламифь к ложу Соломона, так свежий ветер несет сухую траву к пожару.
Хари! Ты беды отводишь в опасности час
Слуги твои не тобой ли спасаемы, Хари?
Стыд Драупади не ты ль от бесчестия спас,
Ткань продлевая ее непорочного сари?
Львом предстаешь, своего защищая жреца.
Ты из пучины возносишь на небо слона.
Скорби, Гирдхар, от меня отведи до конца
Мира тебя умоляет, смятенья полна.
И однажды — остановись, мгновение… — ей приснилось, что он пришел.
Века и века я следила дорогу бессонно,
И вот он, любимый, у дома стоит моего.
Вчера одинока, ласкаюсь я с ним упоенно.
Я, ради молитв запечатав блаженное лоно,
Бесценные геммы свои сберегла для него.
О, сколько ушло неотступных и жарких молений
Мне знаменье нынче любовь посылает свое:
Мой тайный любимый пришел для утех и томлений!
От счастья прекрасным становится тело мое.
Нас два океана: один — океан сладострастья,
Прикованы очи к нему и любви не унять.
Другая — смотри — океан долгожданного счастья,
Я друга такого сумею достойно принять.
А годы шли.
В один из дней увядшие губы в последний раз произнесли имя, под которым, как под солнцем, протекла вся жизнь.
* * *
Вдохнув столь глубоко воздух Индии, мы психологически облегчили себе задачу ответа на вопрос, вынесенный в заглавие. Ибо за внешним своеобразием вскрылась общечеловеческая основа, управляемая во всех областях, а значит и в языке, точными и неотвратимыми внегеографическими законами.
Итак, Дабавкара. Кто он такой, тот, кого упоминает лоцман Ахмад ибн Маджид в главе об истории мореплавания, открывающей энциклопедическую «Книгу польз в рассуждении основ и правил морской науки»?
«В их время[48] среди знаменитых капитанов были Абдальазиз сын Ахмада с Запада, Муса Кандаранский и Маймун сын Халила. До них сочинял Ахмад сын Табруи, львы же моря заимствовали из его сочинений и переняли описание у капитана Хавашира сына Юсуфа сына Салаха Арикского; последний в четырехсотом году от Переселения Пророка[49] и близко к тому плавал на судне индийца Дабавкары…».
Первооткрыватель арабских мореходных рукописей Габриэль Ферран пытался связать это имя с названием порта Дибругарх. Однако дальний континентальный порт в среднем течении Брахмапутры не знаком арабской навигационной литературе, откуда следует заключить, что вряд ли он имел существенное значение для морской торговли.
Что же тогда?
И тут я зрительно вспомнил слово dhow английских словарей со значением «одномачтовое арабское судно с треугольным парусом». Если рассечь «дабавкара» пополам и сопоставить первую половину — «дабав» — с dhow, то налицо разительное совпадение начальных и конечных звуков, а деформацию средней части легко объяснить неудобной фонетической позицией, которую занимает «б» между неударным гласным и вторым губным звуком; будучи ослабленным, этот звук «тянет на себя», т. е. ассимилирует с собой сильное «б», а затем как бы поглощает его; однако здесь нет бесследной гибели, «эйч» (h) в английском dhow высится как памятник растворившемуся слогу. Хорошо, но «…арабское судно…» и «индиец Дабавкара»… Все могло быть, конечно, а вот не избавиться от какой-то внутренней неловкости: что-то здесь не то. Да, английские же, но уже этимологические словари — Скит 1910 г., Уикли 1921 г. — подтверждают: не то. Они отрицают арабское происхождение dhow и возводят это слово к западно-индийскому языку маратхи, куда оно, возможно, проникло из санскрита.
Современник Ахмада ибн Маджида — русский купец Афанасий Никитин, которого прихотливая судьба забросила из родной Твери в Индию, — пишет в своем «Хожении за три моря»: «Шли есмя в таве шесть недель морем до Чивиля»[50]… «А привозят все морем в тавах, Индейскыя земли корабли»… Комментарии к новейшему изданию «Хожения», как и классический словарь И. И. Срезневского, одинаково объясняют слова «тава» как название морского судна, произошедшее от «даба» языка маратхи.
Веком раньше Никитина арабский путешественник Ибн Баттута, описывая три разряда китайских судов, виденных им в малабарской гавани Каликут, называет средний из них «зав». Это слово, от китайского «сао» (или «соу»), обозначающего судно вообще, проникло в арабский еще в IX веке, что неудивительно, если вспомнить, что за два столетия до того начались арабские морские посольства на Дальний Восток, а в 851 году уже появились известные «Сказания о Китае и об Индии» Ибн Вахба и купца Сулаймана. Индо-китайские связи этой поры находились уже в весьма развитой стадии, и не лишено оснований предположение, что «сао» есть другое видоизменение маратхского «даба» («дабба», «дабав»).
