— Товарищ Дзержинский! Вы может думаете, что мы — несознательные или бессовестные люди. Нет! Разве мне или ему, или ему, — указывал он кивком головы на своих соседей, — не совестно тащить ведро угля, которое во как нужно для паровозов и кузницы? Конечно, очень совестно! Но войдите в наше очень тяжелое положение — ведь ни угля, ни дров нам никто не выдает. Как же нам прожить без отопления при здешних морозах? Жили бы мы, скажем, где-нибудь на юге, там, конечно, холодное время можно потерпеть. А как потерпишь у нас, в Сибири, при 30–35 градусах? И у каждого, конечно, дети… Что делать? Вот и тащишь каждый день по ведерку угля, хоть и стыдно мне, старому рабочему, опостылело до края…

Слесарь сокрушенно замолчал. А старый полуглухой котельщик с седыми усами и бородкой, приложив руку к уху, чтобы лучше слышать, согласно кивал головой.

Дзержинский тоже молчал и думал: «Как не войти в положение рабочих? Ведь не получая ниоткуда топлива, железнодорожники берут уголь в депо, в мастерских, с паровозов, с вагонов, иначе в сибирском климате они просуществовать не могут. Но мириться с этим никак нельзя. Видимо, единственный выход — выдавать рабочим транспорта топливо, хотя бы низкого качества, хотя бы по голодной норме. Наркомат должен узаконить такие выдачи и тогда несравненно легче будет вести борьбу с действительно злостными хищениями…»

Недоумевая, почему нарком молчит, избранный делегатом бойкий паренек с вихрастым русым чубиком, поддерживая высказывание слесаря, тихо добавил:

— Товарищ нарком! Если вот у вас, здесь, в вагоне тепло, то и у рабочего дома тоже должно быть тепло.

— Васька! Как ты разговариваешь с товарищем Дзержинским! — прикрикнул на него седой котельщик. — Что ты товарища наркома до нас равняешь? Они, считай по-старому, — министр путей сообщения. Они выполняют задание самого Ленина. Ты что, газет не читаешь? Что же ты и самому наркому мерзнуть прикажешь, как нам? Языкастый ты больно, а еще комсомол!

— Напрасно вы так, папаша, — смущенно сказал Дзержинский. — Вася ничего плохого не сказал. Конечно, у рабочего в квартире должно быть тепло. Он совершенно прав…

Присутствовавший при этом разговоре Благонравов видел, как искренне почувствовал неловкость Феликс Эдмундович от простодушной реплики паренька, видел, что ему действительно неприятно то, что он, нарком, живет в теплом вагоне в то время, когда у мастеровых нет топлива. Долго работая с ним вместе, Благонравов хорошо знал скромность Феликса Эдмундовича, его исключительную щепетильность во всем, что касалось бытовых условий жизни.

После некоторого раздумья народный комиссар обратился к делегатам:

— У нас теперь огромные затруднения с углем из-за снежных заносов и сейчас мы никак не можем выдавать его железнодорожникам. Как это сделать в будущем — мы обязательно решим в наркомате. Пока что я прикажу выдать рабочим дрова, но, к сожалению, не всем, а особо нуждающимся, у кого малые дети. На станции — очень небольшой запас дров. А почему бы самим мастеровым не заняться заготовками дров? Ведь от Омска, мне говорили, идет узкоколейка к лесным разработкам.

— Так мы бы с дорогой душой! — живо воскликнул слесарь, прижимая руку к сердцу. — Но не можем же мы не выйти на работу, а отправиться в лес. Должон же кто-то руководить, договориться с начальством, выделить бригаду лесорубов, собрать инструмент, выдать авансом хлеба, картошки… А у нас никто этим не интересуется, ни местком, ни партячейка…

— А чем же они интересуются? — с досадным чувством спросил нарком.

Слесарь пожал плечами.

— На той неделе было партейное собрание. Вход свободный. Обсуждали вопрос о происхождении человека. Оно, конечно, любознательно, откуда взялся человек, от обезьяны что ли или еще как. Но про это, я так полагаю, можно в клубе лекцию послушать. А на партейном собрании у мастеровых интерес другой.

— Какой?

— Ну, конечно, перво-наперво — производство, премирование за ударную работу, снабжение. Но и политикой тоже интересуются. Вот, скажем, нэп. Нам понятно, какая от него выгода крестьянам. А что от него рабочий класс получит? Какая польза государству? Конечно, газеты читаем, но хочется живое слово услышать, вопросы задать…

— Вы слышите? — повернулся нарком к Сверчкову. — Это камень в ваш огород. И упрек в том, что никто не заботился о самозаготовках дров — это тяжелое обвинение, брошенное профсоюзной и партийной организациям и особо комиссарам. Это показатель связи с рабочими массами.

Дзержинский минутку помолчал и обратился к делегатам:

— Доведем до конца вопрос о заготовках дров. Комиссар поможет организовать это дело. Меня вот что беспокоит. Вы знаете, что у нас очень плохо с паровозами и вагонами. Не отразится ли отправка 30–40 человек в лес на ремонте подвижного состава?

— Конечно, отразится, — подтвердил слесарь, — если не принять мер.

— Какие именно?

— Пусть начальник мастерских на общем собрании поставит рабочим такое условие. Разрешу, мол, отправить бригаду в лес, дам паровоз и платформы для вывозки дров, если, мол, вы обязуетесь полностью выполнить всю работу за отъезжающих. Я думаю, что мастеровые охотно согласятся. Поднажмутся, зато будут с дровами.

— Дельный совет! Полагаю, что так и надо сделать, — согласился нарком. — У меня еще вопрос к вам. Интересует меня, какова ваша личная выработка в мастерских? Намного она упала по сравнению с довоенным временем?

— Конечно. Тогда я со своим подручным выпускал из ремонта в среднем 12 паровозов в месяц. А теперь два слесаря с подручными ремонтируют всего лишь четыре паровоза. Если бы материально заинтересовать мастеровых, выработку можно удвоить, а то и утроить. Но при нонешнем жаловании и снабжении…

Слесарь махнул рукой и замолчал.

— Что вы имеете в виду?

— Скажу вам прямо, товарищ Дзержинский. Болтовни у нас много, а твердого слова нет. Летом в мастерских объявили приказ из Центра — вводится прогрессивно-сдельная оплата труда. У нас все были довольны и выработка сразу пошла в гору. Но в конце месяца жалованье не выплатили, а лишь аванс. В следующем месяце снова аванс. Никто не знает, сколько заработал. Интерес пропал, потому как неизвестно, когда и чего заплатят. А в ноябре объявили приказ, что Сибирский округ, вот забыл, как там было сказано… Да, да вспомнил — «округ не имеет материальных возможностей для прогрессивно-сдельной оплаты труда». А мы-то при чем? Зачем было объявлять, зачем было огород городить? Вот и пропали наши заработки, остались мы при одних авансах. А теперь, что администрация ни скажет — ничему не верят…

— То, что вы мне рассказали, очень, очень важно, — взволнованно подчеркнул нарком. — К сожалению, я этого не знал. Мне никто об этом не сообщил — ни начальник, ни комиссар округа, ни вы, — обратился он к Сверчкову. — Это — непростительно. Это плоды преступно-легкомысленного отношения к делу. И хоть ни у кого не было злого умысла, на деле получилось надувательство рабочих. И я как нарком тоже повинен, так как не знал, что делается на местах.

После небольшой паузы Дзержинский спросил:

— А как вы снабжаетесь натурой в счет зарплаты?

— За последний месяц получшало, — ответил слесарь. — А то уже было до ручки дошли. Особенно худо многосемейным и низкоразрядникам. Были случаи, когда в цеху от голода в обморок падали. Имею к вам один вопросик, товарищ Дзержинский, не понимаю я.

— Пожалуйста.

— Вот, скажем, в Москве или Питере перебои с хлебом. Это мне понятно. Откуда его взять, пока не подвезли? А вот у нас, в Сибири, хлеб-то есть. Ведь отсюда вывозят. Почему же положенный паек не дают мне вовремя?

— Вопрос совершенно справедливый, — решительно подтвердил нарком. — Я тоже этого не понимаю. Сейчас запишу себе, спрошу сибирского продкомиссара и спрошу по всей строгости. Я приказал срочно ликвидировать задолженность за прошлые месяцы и ответственность за снабжение рабочих возложил на администрацию и комиссаров. Транспортная кооперация сама не в силах с этим справиться… Ну, а как вы смотрите на то, чтобы организовать на узле производство всяких мелких изделий для села с целью обмена на продукты?