Дзержинский закурил папиросу и продолжал писать:
«К тому же и в политическом отношении здесь неблагополучно. Дает себя знать рука эсеров и агентов Японии. В такой атмосфере я должен здесь работать. Правда, я имею с собой дельных помощников — партийных товарищей и спецов — и в конечном счете надеюсь, что мы свою задачу выполним».
Феликс Эдмундович на минутку задумался: «Надо, чтобы Зося отчетливо поняла, что до выполнения задания не может быть и речи о возвращении в Москву». И он пояснил:
«Но так выехать отсюда я не могу… Я не мог бы никому смотреть в глаза, и это было бы для меня невыносимой мукой, она отравила бы нам жизнь».
Вспомнился утренний визит врачей и предшествовавшие ему переговоры Герсона и Беленького по прямому проводу. «Зосе это будет интересно», — подумал он.
«Сегодня Герсон, — сообщал он жене, — в большой тайне от меня, по поручению Ленина, спрашивал Беленького о состоянии моего здоровья, смогу ли я еще оставаться здесь, в Сибири, без ущерба для моего здоровья».
Дальше Феликс Эдмундович со свойственной ему предельно суровой самокритикой написал:
«Несомненно, что моя работа здесь не благоприятствует здоровью. В зеркале вижу злое, нахмуренное, постаревшее лицо с опухшими глазами. Но, если бы меня отозвали раньше, чем я сам мог бы сказать себе, что моя миссия в значительной степени выполнена, — я думаю, что мое здоровье ухудшилось бы. Меня должны отозвать лишь в том случае, если оценивают мое пребывание здесь как отрицательное или бесполезное, если хотят меня осудить как наркомпу-ти, который является ответственным за то, что не знал, в каком состоянии находится его хозяйство».
Дзержинский огорченно вздохнул и подумал: «Да, я не знал, хотя обязан был знать. Но я извлек для себя урок. Есть русская пословица „Нет худа без добра“». И в нескольких словах он подвел итог почерпнутому здесь опыту:
«Этот месяц моего пребывания и работы в Сибири научил меня больше, чем весь предыдущий год, и я внес в ЦК ряд предложений».
Заключительные строки его письма звучали оптимистически. В них он вдохновенно намечал вехи будущей перестройки транспорта.
6
— К вам хочет пройти доктор, — доложил дежурный наркому, у которого сидели Благонравов и Беленький.
— Снова доктор? — Дзержинский вопросительно посмотрел на Беленького, но тот отрицательно покачал головой.
— Он предъявил удостоверение заведующего отделом Сибздрава, — добавил дежурный. — Говорит, что по вопросу борьбы с тифом.
— Пусть заходит.
Вошел сухощавый человек лет за сорок. У него было интеллигентное, располагающее к себе, открытое лицо. В темно-русых, расчесанных на косой пробор, волосах проскакивала ранняя седина.
— Казаков, — представился он. — Нахожусь в командировке и вынужден побеспокоить вас, обратиться за помощью. Эпидемия тифа принимает все более угрожающие размеры. В районе Петропавловска появились случаи заболевания холерой. А больницы влачат жалкое существование, вот-вот закроются. Им отпущено, как вы знаете, крайне мало продовольственных пайков. Даже денег для уплаты жалованья медикам, и тех не хватает. Боюсь, врачи и медсестры разбегутся. Нужна экстренная помощь.
Нарком понимающе кивнул головой.
— Я дал телеграмму в Совнарком с просьбой предоставить около семи с половиной тысяч пайков для медперсонала, — сказал он. — Что касается денег, то как вы знаете, мы обратились в Наркомздрав с просьбой отпустить средства для борьбы с тифом. Ответа пока нет и я временно выдал железнодорожным больницам деньги из своего фонда. Чем бы я мог вам помочь?
— Вчера я приехал из Анжеро-Судженска, — сообщил доктор. — Положение там на шахтах отчаянное. В Наркомздрав направлена просьба отпустить деньги санчасти Сибугля. Но уже прошло около трех недель, а Наркомздрав молчит. Между тем тиф косит шахтеров. Может быть, вы могли бы из своего фонда заимообразно выдать эту сумму?
— Заимообразно?.. Пусть приезжают, выдадим, — решил Дзержинский.
— Еще одна большая просьба, — продолжал ободренный успехом доктор. — Крайне необходимо срочно направить в угольные районы — Анжеро-Судженский и Кольчугинский — три-четыре санитарных поезда. Это была бы очень ощутимая помощь, еще большая, чем деньги.
— Но ведь санпоезда не подчиняются НКПС, они в ведении Наркомздрава? Как же без его согласия?
— Не без его согласия, — хитровато улыбнулся сотрудник Сибздрава, — а просто не дожидаясь его согласия. Надо полагать, согласие будет. Но оно может прибыть тогда, когда и помощь уже окажется запоздалой. Вот на станции Челябинск из-за ведомственной неразберихи сняли с пайка медперсонал изолятора пропускного пункта. Пока его снова поставили на снабжение, прошло месяца два… Так что мы просили бы вас дать указание, не дожидаясь Наркомздрава…
— Хорошо, — согласился нарком. — Узнайте, на каких станциях стоят незагруженные санитарные поезда. Я отдам распоряжение как уполномоченный ВЦИКа.
Дзержинскому понравился этот энергичный настойчивый доктор и он спросил:
— А не хотите ли вы попробовать свои силы в железнодорожных здравотделах? Правда, сейчас они еще в ведении Наркомздрава и очень нуждаются в средствах. Но теперь с переходом железных дорог на хозрасчет НКПС получит возможность значительно лучше финансировать эти учреждения. Мы крайне заинтересованы в хорошей постановке лечебного дела на транспорте и восстановим в НКПСе отдел здравоохранения, как это было раньше. Уверен, что правительство пойдет нам навстречу.
— Я бы очень хотел вернуться на транспорт, — горячо произнес Казаков, — но…
— Вернуться? — живо перебил его нарком. — Значит, вы у нас работали? Где именно?
— Я был начальником Самаро-Златоустовской дороги.
— Как это начальником дороги? — удивился Дзержинский. — Ведь вы же доктор?
— Да, я имею диплом врача, но после медицинского факультета закончил политехнический институт, а затем институт путей сообщения в Лондоне.
— Интересно! Расскажите, пожалуйста, поподробнее.
Выяснилось, что Казаков во время учебы принимал участие в студенческих волнениях и находился под надзором полиции. В Англии служил инженером и одновременно учился. Затем переехал в Америку, где работал на железной дороге. После революции вернулся в Россию и предложил свои услуги Наркомату путей сообщения. Его назначили начальником дороги.
— В годы гражданской войны, — продолжал он свой рассказ, — мы неплохо справлялись с воинскими перевозками. Но за это время транспортные средства сильно износились. Надо их восстанавливать, наводить порядок, повышать производительность труда — вот тут-то и начались мои мытарства, — вздохнул бывший начальник дороги. — Что я ни предложу — проваливается. Подготовил приказ об увольнении злостных прогульщиков, а профсоюз возражает. «Теперь, — говорит, — не старый режим». Хотел в мастерских ввести сдельные расценки — не разрешили. На железной дороге хозяйничают все, кому не лень. А тут еще конфликт с заместителем председателя Уральского областного Совета. Он потребовал у меня мягкий вагон для служебного пользования. А у них два вагона имелось. Я отказал. Он задержал на полчаса пассажирский поезд. Я за это объявил выговор начальнику станции. Снова конфликт. В общем, чем дальше в лес, тем больше дров. В конце концов меня арестовали по обвинению «в превышении власти». Потом освободили — не нашли оснований для предания суду.
— А дальше?
— На транспорт я не вернулся — боялся, что снова посадят, человек я на службе — непокладистый. Вспомнил тогда, что у меня есть диплом врача. В больницах врачевать не решился, а в Сибздрав пошел. Заведую курортным отделом и стыдно мне перед самим собой. До курортов ли нам теперь? Попросился на борьбу с тифом и вот разъезжаю. А в душе мечтаю — вернуться на транспорт, хоть и здоровье у меня сильно пошатнулось. Я путеец до мозга костей. Готов за свою работу нести какую угодно ответственность, лишь бы на доверенном мне участке я был хозяином, имел возможность проявить свою инициативу, ну и, конечно, чтобы сверху меня поддерживали…
