Лихачев считает, что национализм как чувство произрастает из неуверенности и неполноценности. Это проявление слабости, а не силы нации. Как правило, лишь слабые народы поражены национализмом, они пытаются найти опору в националистических страстях и идеях.
Большую часть своей истории, говорит Лихачев, русские жили в мире с соседями; он вспоминает слова великого историка Сергея Соловьева (отца Владимира Соловьева), сказавшего, что русские не могут увлечься неуемным восхвалением своей национальности, и Достоевского, который писал, что узкий национализм — не в русском духе[459]. Отсюда Лихачев приходит к выводу, что «сознательная любовь к своему народу не может сочетаться с ненавистью к другим народам». «…Любя свой народ и свою семью, скорее будешь любить другие народы и другие семьи. В каждом человеке существует общая настроенность на ненависть или на любовь… Поэтому ненависть к другим народам (шовинизм) рано или поздно переходит и на часть своего народа…» В своих высших формах патриотизм всегда миролюбив, активно миролюбив, а не просто безразличен к другим нациям.
Для многих русских Лихачев — совесть нации, ее высший моральный авторитет. Но опираются ли его воззрения на исторические факты или это — категорический императив? Некоторые его наблюдения, несомненно, подкреплены историческим опытом. Те, кто сегодня больше всех афишируют свою набожность, молятся громче всех прихожан, сильнее всех бьют себя в грудь и кладут самые низкие поклоны во время службы, зачастую проявляют больше рвения в борьбе с тем, что они считают злом, нежели в исполнении заповеди о христианской любви. Забота о спасении и любовь к ближнему — не для них; не для них и притча о добром самаритянине и Нагорная проповедь. Их главная забота — дьявол, а не Бог. Сатана привлекает их больше, чем Христос, и борьбу с дьяволом и его слугами они предпочитают всем десяти заповедям. В фанатиках больше всего поражает отсутствие любви, возможно, они просто не способны любить.
Один критик отметил, что в литературе крайней правой почти нет лирики и любовной поэзии[460]. Женщины, в особенности молодые (которые считаются идеологически ненадежными), — чаще всего отрицательные персонажи. Единственный род романтической любви в этой литературе — любовь сыновняя: рыцарь в сияющих доспехах защищает родину-мать.
Насколько широка поддержка Лихачева в массах? Он не политик, не глава партии. Однако значительная часть образованного русского общества, лагерь национал-либералов, горячо симпатизирует хотя бы некоторым его взглядам. Их объединяет подчеркнутый патриотизм, многие (хотя и не все) разделяют религиозные воззрения Лихачева. Они хотят жить в свободной России (необязательно устроенной по образцу западной демократии), и их глубоко печалит утрата обширных территорий, населенных преимущественно русскими. Назовем несколько имен: Сергей Аверинцев, выдающийся историк-медиевист и богослов; Александр Ципко, политолог, получивший известность в эпоху гласности, некоторые члены редколлегии литературного журнала «Новый мир»; литературные критики Игорь Виноградов и Алла Латынина. Но прежде всего — Солженицын и его окружение[461]. Наконец, сюда можно отнести политических лидеров от Ельцина до Собчака, которые после распада Советского Союза все чаще и настойчивее говорят о заботах и интересах России. Вероятно, проще всего определить мировоззрение национал-либералов, сравнив их со взглядами радикальных демократов, следующих в основном традициям Сахарова.
Главная задача радикалов — создание демократических институтов, ибо их отсутствие — главная причина бед России в прошлом. Радикалы боятся, что, пока такие институты не утвердятся, свобода в стране будет в опасности. Они вовсе не желают рабски следовать Западу, но нет у них и внутреннего побуждения проводить специфически русскую социально-экономическую политику. Они не находят какой-либо особой русской традиции, которая могла бы ныне служить «путеводителем колеблющихся»[462].
Большинство радикальных демократов — люди неверующие. Для них утрата традиционных русских территорий — несчастье, но они не видят возможности исправить дело, во всяком случае, в обозримом будущем. У них нет согласованной экономической программы. Одни придерживаются классических рыночных теорий (школа Фридриха фон Хайека и Милтона Фридмена), другие предпочитают смешанную экономику. Радикальные демократы — твердые сторонники многопартийности и видят главную угрозу в крайней правой: захватив власть, она приведет Россию к тирании, войне и всеобщей катастрофе. Они любят культуру своей страны. По существу, они более русские — в традициях интеллигенции XIX века, — чем сами это осознают. Однако они безжалостно критикуют темные стороны российской истории. Радикальные демократы открыты западным влияниям, и их ностальгия по старой России не столь сильна, как у национал-либералов. Они, возможно, согласились бы со словами Эрнеста Ренана из его знаменитого эссе, написанного более ста лет назад: «Нации основаны на согласии; существование нации — ежедневный плебисцит. Нации не вечны: у них было начало, у них будет конец»[463].
В широком смысле они — либеральные демократы европейского толка, тогда как российские умеренные националисты — консерваторы, которые в принципе не враждебны идее политической демократии в России. Но, учитывая прошлое России и огромные грядущие трудности, националисты полагают, что, скорее всего, авторитарный (просвещенный) режим в стране более или менее предопределен. Они надеются, что в будущем религия сыграет решающую роль. Они склонны идеализировать Россию до 1917 года и видят будущее социально-политическое устройство страны подобным тогдашнему — разумеется, без его недостатков, но все же вполне в духе старой русской традиции. Большинство из них считают, что цена, которую пришлось заплатить за свободу, слишком высока. Какое будущее может быть у России, лишенной Украины, Белоруссии, Крыма и населенного в основном русскими Северного Казахстана? Это краеугольный камень мировоззрения умеренных националистов, и в определенной степени с их доводами соглашаются и либералы, и радикальные демократы. Балканизация бывшего Советского Союза — трагедия; она, несомненно, сильно затруднит демократизацию страны. Парадокс истории — в то время, когда в Западной и Центральной Европе рушатся границы, на Востоке наблюдается тенденция к отделению и сепаратизму. Теоретически каждый народ, даже самый малый, имеет право на суверенитет, однако объективные факторы — не в последнюю очередь, смешивание народов и рас в современном мире — порой не позволяют его обрести. Не существует морального императива, понуждающего нации силой добиваться этого абстрактного права. Шотландия находится в составе Соединенного Королевства примерно столько же времени, сколько Украина была в составе Российского государства. В Шотландии не меньше недовольства (властью метрополии), чем на Украине. Но большинство шотландцев понимают, что никто не выиграет, если Шотландия станет полностью независимым суверенным государством. Недостаток многих русских в том, что они не проявляют достаточной чуткости к национальным меньшинствам, — например, существует стойкое убеждение, что украинцев не объединяет ничего, кроме языка или даже просто (как считают иные) диалекта[464].
Советский режим в некотором отношении (главным образом это касается культуры) был менее репрессивным по отношению к нерусским народам, чем царский, но советский эксперимент по слиянию народов не удался, ибо он был навязан сверху. Недовольство Москвой росло постоянно, и, как только исчез политический контроль, ничто не могло удержать нации и народы от отделения — любой ценой. В Советском Союзе (а еще раньше в царской России) принадлежность к многонациональному государству давала определенные преимущества — как членство в престижном клубе. Но когда репутация клуба резко падает, этот мотив исчезает. Если бы Россия попробовала смириться с украинским национализмом, отделения, вероятно, не произошло бы. Но всерьез никто не пытался создать подлинную федерацию, основанную на самоуправлении, и, когда большинство украинцев проголосовало за полную независимость, новое руководство России ничего не смогло поделать: Союз распался. В более отдаленном будущем, когда надежды, связанные с суверенитетом, развеются, могут возникнуть более тесные отношения между Россией и Украиной. Но до той поры русские патриоты, лишенные Киева — колыбели русской культуры и государственности, — будут ощущать лишь бессилие и безысходность. Единственная альтернатива, с точки зрения русских «патриотов», — вторжение на Украину, что вряд ли можно считать здравой идеей. Некоторые республиканцы в Америке до сих пор считают, что Рузвельт и Трумэн «потеряли Китай» в 1938–1948 годах. Русские националисты сегодня обвиняют в потере Украины Горбачева и Ельцина, а не тех, кто правил предыдущие двести лет.
