Большевистской революцией 1917 года руководили люди, верившие в пролетарский интернационализм. Они считали ее первым звеном в цепи восстаний, которые завершатся мировой революцией. Гимном новой эры стал «Интернационал», написанный французом, — в тексте ни единым словом не упоминается Россия или русский народ, зато провозглашается полный разрыв с прошлым: будущее принадлежит всему человечеству, а не какому-то одному народу. Русский национализм уходит со сцены, герои и символы прежнего режима осмеяны и отброшены, дворянство большей частью истреблено, церковь подвергается преследованиям. Но при всем этом вскоре обнаружилось, что новые правители вовсе не собираются возложить Россию на алтарь мировой революции, которая пока еще не материализовалась. Не было у них также ни малейшего желания ликвидировать Российскую империю. Финляндии, балтийским республикам, Польше удалось получить независимость, но только из-за военной слабости России того времени. С другой стороны, Красная Армия вторглась на Украину, в Грузию, Среднюю Азию и на Дальний Восток, подавляя сепаратистские движения. Многие сотни офицеров старой царской армии воевали в рядах красных не из любви к Ленину и Троцкому, а из смутного ощущения, что в длительной перспективе коммунизм — самый серьезный шанс на возрождение сильной России. Среди эмигрантов 20-х годов росло убеждение, что интернационализм — переходный этап и большевики, хотят они того или нет (согласно знаменитой гегелевской «разумной действительности»), с течением времени станут хорошими русскими патриотами. В действительности эти ожидания, провозглашавшиеся порой весьма экстравагантно, оказались преждевременными: процесс занял намного больше времени, чем предполагалось. Церковь по-прежнему преследовалась, к героям русской истории относились пренебрежительно, а среди ключевых фигур режима оставалось слишком много людей нерусского происхождения. Однако тенденция была угадана безошибочно. Как только Сталин провозгласил идею построения социализма в одной стране, возрождение патриотизма стало неизбежным. Правда, теперь он назывался «советским патриотизмом», но практически это вело к реставрации русских традиций и ценностей. «Нигилистический» (по сути, марксистский) подход к русской истории был осужден, многие культурные традиции были восстановлены, к родине взывали столь же часто, как к социализму. Конечно, отступление от интернационального социализма и движение к социализму национальному нельзя рассматривать в отрыве от подобных движений в других странах Европы, в особенности в Германии. Но каковы бы ни были причины, нерусские люди, которые занимали видные посты в ходе революции и гражданской войны, постепенно исчезли, их заменили Молотов и Ворошилов, а затем Жданов и Маленков. Разумеется, верховный вождь по-прежнему грузин, но в русском патриотизме ему нет равных. Все чаще он выступает с осуждением прежнего негативного отношения к традициям великого русского народа.

Еще до начала второй мировой войны Сталин продвинулся значительно дальше Ленина в реабилитации русского национализма. Ленин провозглашал, что есть две традиции в русской культуре — радикально-демократическая, наследником которой является большевизм, и реакционная, консервативно-монархическая, от которой коммунисты должны отмежеваться. Однако при Сталине был реабилитирован не только великий реформатор Петр Великий, но также и Дмитрий Донской, Иван Калита, Иван Грозный и все те, чьей заслугой было расширение границ России и превращение ее в великую державу. Как заметил один исследователь советского патриотизма, царские историки-патриоты рассматривали Ивана III в чрезмерно объективистском и едва ли не космополитическом духе — то есть относились к нему критически[88], если сравнить с тем вариантом истории, который был принят после 1940 года и был некритически восторженным.

Цари XIX века по-прежнему оставались в черных списках режима, но их военачальники (Суворов, Кутузов) преобразились в героев, достойных подражания. К 1938 году изучение русского языка стало обязательным на всей территории СССР, и, за весьма немногими исключениями, письменность нерусских языков была переведена на кириллицу. Когда в июне 1941 года Гитлер отдал приказ о нападении на Советский Союз и России пришлось сражаться за свое национальное существование, это было названо Великой Отечественной войной, хотя Маркс заявил, что рабочие не имеют отечества. Сталин обратился к русскому народу не как к товарищам, а как к братьям и сестрам и призвал их сопротивляться нашествию, беря пример с Дмитрия Донского, Минина, Пожарского и защитников Святой Руси от Наполеона. Возродилась идея славянской солидарности, и православная церковь стала приветствоваться как союзник в войне с Германией. Когда война с Германией завершилась, Сталин провозгласил, что она была выиграна благодаря отваге и другим благородным качествам русского народа, а после победы над Японией он заявил, что это было отплатой за поражение царской России в 1905 году. Неудивительно, что многие иностранные наблюдатели, в том числе и русские эмигранты, пришли к единому выводу: круг замкнут, Советский Союз полностью вернулся к традициям русского национализма. События, происходившие между 1945 годом и смертью Сталина (1953), казалось, подтверждали эту оценку.

Правда, продвижения к большей свободе, которого многие ожидали, не было, но акцентирование русского национализма стало еще более заметным. Это был период борьбы с «космополитизмом», смертельным грехом которого было объявлено «низкопоклонство перед Западом». Историки и писатели, композиторы и художники, философы и ученые осуждались за то, что не оценили по достоинству ведущую роль русской культуры в прошлом. Провозглашался русский приоритет во многих областях науки и техники, включая изобретение телефона и радио. Говорилось, что русские ученые по традиции почитали иностранщину, тогда как большинство западных ученых, кроме немногих прогрессивных, относились свысока к русской культуре и русскому народу. Запад всегда объявлял (и сейчас объявляет) Россию отсталой страной, стремясь тем самым подорвать патриотический дух русского народа и чувство национальной гордости.

Такова была партийная линия позднесталинской эпохи, пропагандировавшаяся в бесчисленных статьях, книгах, пьесах и фильмах. Разумеется, русский народ, в особенности интеллигенция, не до конца верил этой пропаганде; но все понимали, что такова официальная доктрина и что открытое отклонение от нее не допускается. Жертвами этой ксенофобской камлании стало немало людей, ни одним словом не критиковавших русскую историю и культуру, — причина была в их нерусском происхождении.

Даже крайний русский националист не смог бы обвинить советский коммунизм 1950 года в недостатке патриотического рвения. Каковы бы ни были его теневые стороны, советский патриотизм во всех своих целях и намерениях был патриотизмом русским. Русская патриотическая традиция всячески поощрялась, однако другие народы Советского Союза никакого поощрения (разве что скрепя сердце и на короткие периоды) не получали. Согласно официальной доктрине, они были в долгу перед русским народом, и, даже если их когда-то присоединили насильственно, в конечном счете это было положительным явлением, ибо они стали частью самого прогрессивного объединения наций, возглавляемого великодушным старшим братом, который, как пелось в новом гимне, сплотил навеки «союз нерушимый республик свободных». Не существенно, потеряла Россия или выиграла от этого насильственного объединения. Ей приходилось во многом поддерживать слабых младших братьев: такова цена имперской миссии. Но вера в эту миссию была крепка, и русское руководство с готовностью несло это бремя. Разумеется, среди покоренных народов существовала оппозиция русскому господству; однако установить, насколько сильной она была в те времена, невозможно: тайная полиция следила за тем, чтобы никакое недовольство не проявлялось открыто.