– Все? – спросил я, когда Иосиф замолк.

– Все, – сказал могильщик.

От письма деда, сбивчивого и печального, на меня повеяло чем-то щемящим и близким. Я вдруг устыдился своей мысли о его безумии. Вспомнил наш дом, в котором, кроме ходиков и мышей в подполье, не осталось никакой жизни. (Кошку мы забрали с собой на кладбище.)

– Рувим Столярский давно перебрался в Кибартай. Там у него отыскалась дочь от первого брака, – пробормотал Иосиф. – Съезжу-ка я к твоему деду сам.

– А если кто-нибудь умрет?

– Не умрет, – сказал могильщик. – В жару люди редко умирают. Ты только не забудь покормить нашу клячу и отвести ее с утра на водопой.

– Может быть, дед вернется с вами обратно?

– Может быть, – сказал Иосиф.

Он уехал в субботу, когда никого не хоронят, сложил в деревянный сундучок несколько пар заржавевших часов, плоскогубцы, купил в булочной Файна пирог с изюмом – нельзя же в гости ехать без подарка, – и я на кладбищенской телеге отвез его на станцию.

Когда я возвращался со станции, меня вдруг окликнул сын доктора Иохельсона Шимен.

– Ты почему не заходишь? – Он забрался в телегу и придвинулся ко мне. – Моя мама спрашивает, где твоя благодарность?

– Какая благодарность?

– За скрипку. Обещал пойти в ученики к свадебному музыканту, а стал гробовщиком.

– А я не гробовщик.

– Кто же ты такой?

– Никто.

– Неправда. Ты уже кого-нибудь зарыл?

– Никого я не зарывал. Отстань.

– Все надеешься стать птицей? – не унимался Шимен.

– А тебе какое дело?

– Да ты не сердись. И я бы с удовольствием стал птицей. Думаешь, человеком быть легко? Человеком быть очень даже тяжело. Одна Юзефа чего стоит – ворчит и ворчит. Но от нее мы скоро избавимся… А учителя! А мама! Правда, я узнал одну важную вещь…

– Какую вещь?

– Все птицы живут недолго. Кроме ворона. Ворон живет триста лет. Но вороном быть стыдно. А воробей, тот всю жизнь в навозе копается, а аист ест лягушек.

– А я бы мог быть вороном…

– Ну да?

Мы доехали до мебельной фабрики. У ворот толпились люди.

– Война, – сказал Шимен. – Передавали по радио.

– Где?

– В Испании. Папа сам слышал. Немцы напали на испанцев. У испанцев только винтовки, а у немцев танки и самолеты. Ты когда-нибудь видел самолет?

– Не видел.

– А танк?

– Нет.

– А я-видел. В городе. На параде.

Я остановил лошадь, поднялся во весь рост и разглядел с телеги парня, рубившего кулаком воздух и выкрикивавшего непонятные, похожие на выражения доктора Иохельсона, слова: «фашизм…», «фаланга…», «республика…»

– Поехали отсюда, – сказал Шимен, – тут совсем неинтересно.

Толпа слушала парня и молчала.

Кладбищенская лошадь равнодушно прядала ушами, пощипывала примятую, росшую вдоль забора траву, над нечесаной холкой жужжали тощие мухи, а Шимен ковырял пальцем в веснушчатом носу, и все было как прежде, кроме кулака, рубившего воздух, и голоса, полного гнева и тревоги.

– Разойдись! – вдруг послышался другой голос, и я увидел нашего местечкового полицейского. Порядок подбежал к парню и взял его за руку, чтобы тот не смел рубить кулаком воздух – воздух нашего местечка, в котором никогда не звучали такие слова. Но парень продолжал их выкрикивать, и крик его подхватывало эхо и относило куда-то за реку, к лесу, а может, и еще дальше, к этим испанцам и немцам.

Наконец парень умолк. Толпа разошлась, и я стегнул кладбищенскую лошадь.

– Ты за кого, Шимен? – спросил я у сына доктора.

– Я как папа: за больных и бедных.

– А испанцы – бедные?

– Бедные.

Мы подкатили к реке, разделись донага и стали плескаться в теплой, пропахшей тиной и рыбой воде.

– А теперь, – сказал Шимен после купания, – я тебе открою главный секрет.

– Какой секрет?

– Мы отсюда уезжаем.

– Насовсем?

– Насовсем.

– В город?

– Еще дальше.

– Куда же еще дальше? Неужели в Испанию?

– В Америку.

– Врешь.

– Ей-богу. Папа уже договорился с господином офицером.

– Он вас туда везет?

– Нет. Господин офицер покупает у нас дом и сад.

– А почему вы уезжаете?

– В Америке нет Гитлера.

– Но у нас в местечке его тоже нет.

– Пока его нет, но он там, за рекой, – Шимен махнул рукой в сторону моста. – Гитлер убивает евреев.

– И испанцев?

– Кажется. Он и нас убьет, если мы отсюда не уедем. Так говорит папа. Папа знает. Он учился в Германии.

– А кто будет лечить?

– Кого?

– Всех.

– Приедет другой доктор. Мама не согласна. А я согласен. Папа очень хвалит Америку. Он говорит, будто там поезда под землей ходят, а дома такой вышины – прямо с крыши на небо попадаешь. Поедем вместе!

– Нет. Я буду ждать.

– Кого?

– Своего папу. Может, еще останетесь? А вдруг эти испанцы побьют Гитлера? – Мне было жаль расставаться с Шименом.

– Если папа решил, так оно и будет. Приходи к нам в гости, Даниил!

– Как-нибудь забегу, – сказал я, выпряг из телеги клячу, взял ее под уздцы и повел к воде.

Лошадь забрела в реку и стала медленно и жадно пить, поднимая мокрую морду и оглядывая тонущую в белесом мареве окрестность.

Прошла суббота, наступило воскресенье, но Иосифа все еще не было. Не случилось ли с ним что-нибудь в городе? Я лежал на жесткой кровати и со страхом думал о том, что будет со мной, если мой опекун не вернется, кто будет сторожить кладбище, рыть могилы, ухаживать за клячей. Не бросишь же все и не сбежишь к часовому мастеру Пакельчику.

Звезды заглядывали в окна хаты, крупные и светлые, и от их сияния становилось еще страшней. Казалось, тысячи глаз следят за тобой и испытывают твое терпение. Как-то Иосиф сказал, что звезды – это глаза мертвых праведников, попавших в рай, никуда от них не скроешься, ничего от них не утаишь.

Я встал с кровати и задернул занавеску, но и сквозь тонкий ситец в избу просачивался их свет, да тут еще луна сияла, как надраенная до блеска кастрюля, в которой бабушка варила на зиму варенье.

– Кис, кис, – позвал я кошку, чтобы заглушить страх, и она вынырнула откуда-то из темноты и уставилась, грешница, на меня своими звездами. – Хочешь, я тебе сыграю на скрипке?

«Мяу», – согласилась кошка.

Я сыграл ей песенку, которую иногда напевала бабушка, о пастушке и его ягненке. Кошка слушала меня затаив дыхание, и в ее глазах-звездах было столько сострадания, сколько, наверное, бывает у праведников.

Когда часы на стене пробили двенадцать, я перестал играть и принялся толковать с кошкой о ее грехах.

– Ты сегодня опять растерзала птаху, – пристыдил я ее.

«Мяу», – ответила кошка. Она день-деньской носилась по кладбищу, ловила пернатых, а иногда усаживалась на какое-нибудь надгробие и плотоядно следила за их полетом в небе. Если бы кошки летали по небу, что бы делали птицы?

– Разве птица вкуснее мыши?

«Мяу», – подтвердила грешница.

– Ты попадешь за свои грехи в ад.

Кошка прыгнула ко мне на колени и виновато замурлыкала.

– Почему ты не кидаешься на ворон? Боишься? Бабушка тобой недовольна. Понимаешь? Вороны каркают над ее могилой и не дают ей спокойно уснуть. Лови ворон!

«Мяу», – согласилась кошка. Она знала, где похоронена старуха, приходила на ее могилу, терлась о надгробный камень и жаловалась на свою несчастную долю, на меня, на Иосифа и на птиц, которые почему-то летают в небе, а по земле ходят только для того, чтобы злить ее.

Под утро приехал Иосиф. Он вошел в избу, глянул на меня, потом на кошку и спросил:

– Никто не умер?

– Никто.

– Не отдают твоего старика, малыш, – повинился Иосиф. – Такие вот делишки… Я их там и так и эдак уламывал. Не отдают. – Он грузно опустился на лавку. – Задержался я малость. Пожар тушил.

– Пожар?

– Живет с твоим дедом в одной комнате какой-то пожарник Ицик. Он притащил ворох соломы, положил под кровать и поджег.