Дважды — во время тройственной агрессии 1956 года и после поражения в 1967 году — Зухейр Кямиль чуть было не выдал себя, но всякий раз вовремя спохватывался. В обоих случаях ему казалось, что революции пришел конец, и он принимался хлопотать о своем будущем. Вот когда стали очевидными его двуличие и приспособленчество. А ведь именно революции он был обязан и своим благополучием, и привилегированным положением! Я сравнивал его с Редой Хаммадой: и тот и другой широко образованные люди, оба принадлежат к поколению политических деятелей, которое революция отодвинула в тень. Оба идейные противники социализма. Однако один сохраняет душевное благородство, достойное всяческого уважения, а другой, став закоренелым негодяем, совершенно разложился.

В 1968 году судьба жестоко покарала Зухейра Кямиля, нанеся ему удар с той стороны, откуда он меньше всего ожидал: двое его сыновей-инженеров решили эмигрировать в Канаду. Отговорить их он не смог. А его жена одобряла их решение, и они все-таки уехали. Зухейр глубоко переживал их отъезд.

— Я феллах. А феллахи любят, когда дети остаются дома, — говорил он мне.

Я спросил, что побудило их к эмиграции.

— Надежда на лучшее будущее, — ответил он. — И, с огорчением пожав плечами, добавил: — Родина для них ничего не значит. Бросили ее в беде без всякого сожаления и погнались за призраком. — С внезапно вспыхнувшей злостью он воскликнул: — Умом я их понимаю, но сколько же они принесли мне этим горя!

Дочь доктора Зухейра поехала с матерью в Грецию, и там у нее начался роман с молодым греком. Девушка пренебрегла традициями и вышла за него замуж. Жене Зухейра пришлось разрываться между Каиром и Афинами, но в конце концов она вынуждена была обосноваться на своей родине, в Греции. В шестьдесят лет доктор Зухейр Кямиль, страдающий диабетом и гипертонией, остался совсем один. И в этом он был похож на Реду Хаммаду. Но Реда наладил свою жизнь, преодолел невзгоды. А Зухейр не находил себе места от тоски и одиночества.

Однажды Абдо аль-Басьюни, встретив меня в салоне Гадда Абуль Аля, спросил:

— Ты знаешь Ниамат Ареф?

Я сказал, что не знаю.

— Это начинающая журналистка.

— Ну и что?

— Она любовница доктора Зухейра Кямиля, — с усмешкой сказал Абдо.

— Зухейра Кямиля? Но ведь ему уже за шестьдесят!

— Скоро услышишь об их свадьбе.

И я действительно услышал. И повидал невесту, хорошенькую двадцатилетнюю девушку. Все свое время доктор Зухейр посвящал теперь развлечениям молодой жены и за перо брался только ради еженедельных обзоров на общие темы. Критикой, как таковой, он вообще перестал заниматься. Между тем болезнь Зухейра прогрессировала, в конце концов приковав его к постели. Постепенно угасал и его разум — единственный огонек, еще мерцавший в потемках этой жизни. Мы продолжали время от времени навещать доктора Зухейра и, сидя у его постели, вели долгие беседы. Он слушал, порой вставлял несколько слов. Но в них уже не было прежней остроты ума и изящества слога. Всему на свете положен предел, невольно приходила на ум эта старая как мир истина.

С ним мы учились в средней школе всего два года, а потом он бесследно исчез. Хоть произошло это в 1925 году, я до сих пор помню его выпуклые светло-карие глаза и то, что он был до обидного мал ростом. Саба был превосходным спортсменом и отлично играл в футбол — правым полузащитником. В паре с Бадром аз-Зияди они представляли серьезную угрозу для любого противника. Поэтому, несмотря на маленький рост, Саба пользовался в школе уважением. В свободные часы мы вместе читали аль-Маифалути[47] и заучивали наизусть понравившиеся нам фразы. Однажды, когда я заговорил с ним о романах Мишеля Зевако[48], лицо его помрачнело.

— Ты веришь тому, что говорится в его романах о папе римском? — спросил он.

— А почему бы мне не верить?

— Этот писатель — враг католицизма и нарочно старается очернить папу…

Так впервые я услышал новые слова: католицизм, протестантство, ортодоксия. Сперва я путал их, а потом Наги Маркос, тоже товарищ по школе, объяснил мне, что египетские копты-христиане исповедовали ортодоксальную веру, но миссионеры совратили некоторых из них, убедив принять католичество или протестантство. Гаафар Халиль стал дразнить Саба Рамзи:

— Теперь мы знаем, что ты совращенный копт!

Тот же Гаафар Халиль прознал тайну Саба Рамзи и рассказал нам, что наш правый полузащитник влюблен в учительницу женской школы в Аббасии. Мы стали следить за Саба и однажды увидели, как он шел за учительницей, когда та возвращалась из школы домой. А вечером того же дня мы вместе с ним читали «Магдалину»[49], и я заметил, что голос его дрожит. Не в силах справиться с волнением, Саба замолчал. Почувствовав сквозь опущенные веки мой взгляд, он пробормотал:

— Я видел, как вы все следили за мной. — И, вконец разволновавшись, добавил: — Я люблю, как Стефан, и даже сильнее!

Уловив мое сочувствие — а я тогда тоже был безумно влюблен, — Саба сказал:

— Я всегда буду любить ее, что бы ни случилось!

— Но она ведь учительница, а ты всего-навсего школьник, — возразил я с недоумением.

— Для любви нет преград! Я сколько раз пытался заговорить с ней, но она не отвечает. Говорят, женщины поступают так из кокетства. Как ты думаешь, это правда?

— Не знаю…

— Как же мне узнать, любит она меня или нет?

— Не представляю…

— Может, спросить Гаафара Халиля или Бадра аз-Зияди?

— Что ты! Эти зубоскалы сделают из тебя посмешище!

Изо дня в день Саба все продолжал по пятам ходить за учительницей, но напрасно… Его уверенность в себе ослабевала, он начал впадать в отчаяние. И однажды мы стали невольными свидетелями незабываемой сцены: мы увидели, как он решительно загородил учительнице дорогу.

— Простите, пожалуйста… — сказал он.

Отвернувшись от него, она собралась было пройти мимо, но он настойчиво продолжал:

— Мне необходимо с вами поговорить…

— Ну что ты ко мне привязался?! — крикнула рассерженная девушка.

— Позвольте мне сказать вам одно лишь слово… — умоляюще лепетал Саба.

— Пропусти меня, или я позову полицейского!

И она быстро пошла по улице, гневно стуча каблуками. Как пригвожденный, Саба продолжал стоять на месте. Вдруг неожиданно резким движением он сунул руку в карман, выхватил револьвер и выстрелил в учительницу. Девушка пронзительно вскрикнула и, судорожно запрокинув голову, упала навзничь. Саба словно оцепенел. Не отрывая взгляда, он все смотрел на нее, его опущенная рука продолжала сжимать револьвер. Так он и стоял до тех пор, пока не прибыла полиция и его не арестовали. А девушка скончалась еще до приезда машины «скорой помощи». Позднее мы узнали, что Саба украл револьвер у своего брата-офицера и совершил это преступление в приступе отчаяния. Больше мы ничего о нем не слышали.

Этим именем, попавшимся мне впервые на глаза в 1926 году, была подписана статья в газете «Кавкаб аш-Шарк»[50]. Вскоре я услышал о Салеме Габре от Бадра аз-Зияди как о весьма толковом, хорошо владеющем пером журналисте. Он был страстным пропагандистом нашей культуры, экономической независимости страны, эмансипации женщин. Призывал он и отказаться от тарбуша и носить вместо него шляпу. Салем Габр окончил Юридическую школу, но юриспруденцией не занимался. Почти ежегодно ездил в Англию или во Францию, чтобы расширить свой кругозор. В бытность студентом Юридической школы участвовал в революции 1919 года и даже был ранен в плечо в день стычки у Аль-Азхара. Работал в вафдистской печати. После того как Саад Заглул в 1924 году занял пост премьер-министра, политическое кредо Салема Габра претерпело изменения. Однажды он с дружеской откровенностью посвятил меня в свои тогдашние раздумья.