Пока я валял с Сэндвичем дурака, изображая крутого оперативника, солдаты из фургона оцепили подходы к Институту. Меня не пустили дальше скамеек на площадке. Осталось только стоять и наблюдать.

Стою, наблюдаю.

Сначала выносят трупы в мешках. Когда я подбегаю, Каролин, видимо, уже погрузили, потому что Крюк, шатаясь, как пьяный, бредет от одного из вэнов. Миновав оцепление, добредает до газона, стоит, закрыв лицо руками, и падает. Лицом вниз. И остается так лежать.

Я бросаюсь было к нему, но тут появляется мама – спускается по лестнице. Не сама, увы, ее несут на носилках санитары, а она пытается встать и доказывает им, что ей гораздо лучше и что она может передвигаться самостоятельно. Врач шагает рядом, не реагируя…

Что-то было не то. Смотрю и не могу понять.

Понимаю, когда санитары открывают заднюю дверь вэна и принимаются заносить носилки в салон. Выражение лица у врача… Среди медиков хватает людей циничных и черствых, повидал я таких среди многочисленных папиных знакомых, так что вежливым равнодушием и отсутствием интереса к пациенту меня не проймешь. Но равнодушие этого было совершенно иного сорта. Плевать он хотел на маму вовсе не потому, что скотина такая, а потому что занят был делом. Он контролировал окружающую обстановку – короткий взгляд на одну крышу, на другую, взгляд на автостоянку, потом – вдоль улицы, потом – на окна жилого дома. Спецназовец на задании, сталкер на маршруте. В крайнем случае – телохранитель. Папа иногда похожим образом преображается – во время приступов, когда на него что-то находит. «Бурная молодость не отпускает», – шутит он, глотая нейролептик.

А этого типа в зеленом халате что не отпускает? Быть готовым к опасности для него явно привычное занятие. Потому и лицо такое – специальное.

«Злой доктор».

Не его ли подглядела в своем видении Бабочка, странная девочка, умеющая вытаскивать радугу из бурды?

Я смотрю на «скорую», в которую маму укладывают. Нет, не так – я смотрю на электровэн. И с растерянностью вижу, что внутри – абсолютно никакого медицинского оборудования! Пустое пространство. Никакая это не «скорая», а просто раскрашенный фургон, обманка. Красный крест на боках и на крыше. Здоровенные колеса вынесены за пределы кузова – как четыре ноги. И вправду похоже на паука. На чудовище, увиденное Бабочкой.

Мама, присев на носилках, опирается руками о края кузова, вроде как помогает санитарам, но кажется, будто она сопротивляется, будто ее заталкивают силой. И вдруг я понимаю, что не кажется – именно заталкивают. Кричать она не может, врач как бы случайно закрыл ей рот рукавом. Носилки стремительно вброшены внутрь машины, троица тоже скрывается внутри, дверца опущена. Лже-«скорая» трогается с места.

Орать, указывая пальцем? Не успею. Пока вокруг сообразят, пока поверят…

Бегу за отъезжающей машиной по прямой – через бордюр, по газону, перепрыгиваю через лежащего Крюка – и останавливаюсь. Отчетливо вижу все внутренности электровэна, все его электромеханические потроха. Постоянный ток от батареи превращается инвертором в переменный, крутится двигатель, передавая вращение колесам. Это настолько просто, что обидно до слез – почему оно работает? Хочется пальцем ткнуть в электрические сплетения, чтобы железное чудовище сдохло. Хочется делать, а не смотреть… Самое уязвимое место – электронная система управления, на нее все завязано. Пальцем в нее… Еще раз! Поточнее – вот в этот транзистор! Нет, не пробить железо, гнется мой палец, как резиновый. Это больно… Кричу, падаю на колени.

Сдаться? Сдаться – не про Пановых.

Вижу, как текут по машине токи: сверкающие реки, ручьи, ручейки. Совсем тоненькие ниточки – в микросхемах. Неужели не повернуть их вспять, хоть какую-нибудь? Или просто порвать… Чтобы повернуть или порвать, нужно упереться получше. И рычаг. Точка опоры плюс рычаг, все по Архимеду. Рычаг – это моя ненависть, это мой лом, точка опоры – я сам. Зацепившись за электронную схему управления, толкаю ее своей ненавистью, тяну к себе, снова толкаю, раскачивая реальность. Мир скрипит и бьется в судорогах, но остается неподвижен, и тогда я разбавляю ненависть отчаянием – всем тем отчаянием, которое скопилось во мне за нынешний кошмарный день. Лом в моих руках наполняется убийственной тяжестью – держать, держать… Что-то трещит и лопается.

С тяжким стоном мир проворачивается.

Схема управления, прощально пукнув, обугливается. Сигналов больше нет, в том числе на тягу. Чудище остановлено, но еще живо! Тогда – чтоб наверняка – я втыкаю невидимый лом в инвертор. Достаточно пробить транзистор и пару сопротивлений, после чего аккумуляторную батарею замыкает. Искры и дым. Искры не такие красивые, как на «игровой площадке», зато смысл их понятен.

«Скорая» горит.

А я падаю – рядом с Крюком.

Сил нет, но я поворачиваюсь на бок, чтобы увидеть, как к «скорой» подлетает электрокар с мустангом на капоте. Именно подлетает, буквально: машина оборудована поддерживающим полем, как армейские «галоши». Маму стремительно вытаскивают из вэна и впихивают в «мустанг». А я даже заплакать не могу – нет сил.

Свинцовая слабость пластает мое тело по земле, тошнота распространяется, как пожар. Голова стянута веревочными петлями, которые кто-то беспощадно закручивает.

Электрокар срывается с места, исчезает.

Эта их скачущая лошадка… Знаменитая эмблема. «Электрический конь», который унес маму Марину. Ты все знала, милая Бабочка, но почему ж ты вместо нормального предостережения выдала нам какую-то ахинею?

Ненавидеть мутантов тоже нет сил.

Я подыхаю. Как глупо…

Надо мною возникает Эйнштейн – нависает, загораживая небо. Поздно, босс. Ты часто появляешься вовремя, когда нужен и когда лишний, но сейчас ты опоздал.

– Держись, я помогу подняться.

Берет меня под мышки и ставит на ноги. Сильный, оказывается, мужик, кто бы подумал.

– Маму похитили… – жалуюсь я, и тут меня начинает рвать.

Выташниваю все, что было. Желудок несколько раз сжимается вхолостую, спазмы проходят, но легче не становится.

– Направление – вон к той машине, – показывает Эйнштейн. – Шевели ногами. Уезжаем.

– В погоню за мамой?

– Маму не догнать, дружок, ее мы выручим позже. Но к восточному КПП успеем.

– Зачем?

– Идем в Зону, – буднично произносит он. – Надеюсь, ты не против.

Везли меня медленно и бережно. Лежал я на длинном боковом сиденье, а Эйнштейн делал мне капельницу. Самолично. Одной рукой держал штатив, второй жестикулировал, если разговор того требовал. Машиной управлял водитель, отделенный от нас прозрачной перегородкой. Вместительный у Эйнштейна был аппарат, в салоне мог бы поместиться десяток бойцов, но сейчас, кроме нас двоих, здесь присутствовали только рюкзаки на полу да всякое разное оборудование. Целиком его богатства я не имел возможности рассмотреть, но защитные костюмы последнего поколения видел отлично.

– Что за дрянь вы в меня заливаете? – спросил я у него.

– Антипохмельный коктейль, – ответил он мне. – Натрий, калий, магний и еще по мелочи. Лежи спокойно, осталось недолго.

– Я перепил? Что-то не помню.

– Организм у тебя, как и при похмелье, обезвожен, и в нем остро не хватает электролитов. Приходится возмещать. То, что ты сделал с электровэном, имело цену, которую ты заплатил.

– Я ничего такого не делал, дяденька, честное слово.

– Не кривляйся, тебе не идет.

– Маме не помог… – вспомнил я, и кривляться расхотелось. – Ничего я не сделал, мистер Эбенштейн! Обделался я, как щенок! Кто это был?

– Пожалуйста, спокойно, Питер. – Он положил свободную руку мне на плечо. – Я чувствую, с Мариной все хорошо.

– «Чувствую»!

– Когда я что-то чувствую, то отношусь к этому с полной серьезностью, жизнь научила. Да и сам подумай, если б ее хотели уничтожить, не похищали бы с таким риском.

– Уничто… подождите… за что?!!