— Он разве вам не сказал, что его должны были сегодня утром выписать? Утром вещички собрал и уехал.

Обозленная, Нинка побрела восвояси. Как творог и кефир таскать полтора месяца — нужна была. Но она слишком вошла в роль бескорыстно, беззаветно, безоглядно любящей женщины. А может, такой и была, несмотря на наработанную бульдожью хватку? Нина купила семь роскошных красных роз и поспешила к Алексу домой, поздравить со счастливым возвращением.

Увидев ее на пороге, Алекс в изнеможении закатил глаза и без сил прислонился к дверному косяку.

— Дашь ты мне хоть секунду покоя? Все. Вали отсюда. Я хочу сегодня побыть в одиночестве.

Захлопнул дверь. Прямо перед Нинкиным носом. Нина жала на звонок, пока не перестала слышать за дверью звон — смекалистый Алекс отвинтил от звонка проволочку.

— Ты хоть приходи завтра, — безнадежно, тихо прошептала Нина, — на похороны. Завтра Алевтину хороним.

Только теперь Нина почувствовала, как чудовищно она устала от этой бесконечной гонки за мужчиной, который не хочет ее видеть. Словно окутанная ватой — не продохнуть, — Нина вышла из подъезда. В мусорный бак сунула дорогущие эти розы, пакет с творожной массой и кефиром. Поплелась к метро. Вспомнила, как во сне: две пачки творога Алексу несла, две — детям. Зачем все выбросила?

Постояла в нерешительности перед телефоном-автоматом. Покопалась в карманах, нашла жетон.

— Алло, Ларис? Я приеду сейчас. Ты у меня одна осталась на всем белом свете. Ларис, ты слышишь? Ты мне поможешь?

Лариса положила трубку и посмотрела в глаза человека, сидящего напротив.

— Уходи теперь. Ко мне сейчас подруга приедет. У нее несчастье — она хочет того, что уничтожает ее жизнь. Она это получит — если ей так этого хочется.

Ласково, совсем не по-летнему, нежарко светило московское солнышко. И сухой пыли пока не накопил город, хорошо умытый не так давно вешними водами. Листья на деревьях еще не устали вырабатывать кислород, не закоптились еще, не забили гарью свои поры. Еще дышалось здесь, еще чувствовалась свежесть и бодрость сезона неподведенных итогов. И Слава Кудряшов, в несвойственной ему высокопарной манере, воздал хвалу Всевышнему за то, что это именно так. И именно сегодня. И именно сейчас. Потому что, если бы нынче была промозглость, грязь и сырость или жарища и духота, или мороз и пурга — любой другой вариант вовсе даже не способствовал бы мобилизации и концентрации. Может, они там и мудрят чего-то слишком, астрологи эти, про влияния планет разнообразные, но то, что у человека хорошее настроение, когда светит солнышко, и плохое, когда хмарь и тучи, — это очевидный, хоть научно и не доказанный, но неопровержимый факт.

Кудряшов был в форме. Не в смысле милицейского кителя, а в смысле физического и морального состояния. С одной стороны, это был, несомненно, плюс. С другой стороны, когда Кудряшов чувствовал себя в форме, он тут же возносился в патетически высокие облака самоуверенности и самодовольства, пребывания в которых всегда и опасался его друг Воротов. Причем не без основания. Поскольку все Славины неприятности, аферы и авантюры выпадали именно на эту пору. Потом, когда проходило время и Кудряшов снова твердо обосновывался на надежной почве реальности, он сам не без удивления осматривал только что прошедшие ситуации, охал и ахал, хлопал, потрясенный, себя по коленкам, и тогда уже отношение Славы к себе полностью зависело от того, пронесла ли его нелегкая или ткнула носом в лужу. А бывало по-всякому, по-разному. Хотя Кудряшов был несомненным везунчиком, и то, что другому не обошлось бы ни в жисть, Славке обходилось. Но ведь это не могло длиться вечно.

Однако сейчас Кудряшов ни о чем таком не думал. Он уверенной поступью двигался к намеченной цели. А именно на одну из квартир, где он встречался со своими дорогими осведомителями. С осведомителями, которых он, впрочем, так же, как многие его товарищи-коллеги, никогда никому не выдал бы и в страшных муках, с осведомителями, которых он не раз прикрывал грудью, ради которых готов был пожертвовать и жизнью. И не потому, что больно-то уж любил их и уважал. А потому, что без них какой он опер, какой розыскник? Источник информации дорогого стоит. А хороший источник вообще бесценен.

Кудряшов, разумеется, первым прибыл на свидание с интересующим его человеком. И не только потому, что так положено: не топтаться же сексоту у дверей явочной квартиры в нетерпеливом ожидании, когда же можно будет настучать на друзей-товарищей. А потому, что Кудряшов вообще всегда приходил загодя на все встречи-свиданки. Вечно он слонялся за полчаса до назначенного срока и под часами с букетом, и перед официальными дверьми — везде. Свойство такое было у Вячеслава Степановича, уж очень он всегда боялся опоздать. Обдумывая однажды эту свою времяраспылительную особенность, Кудряшов понял, что проистекает она из излишней его тревожности, из какой-то глубинной неуверенности, неизвестно откуда взявшейся. Если подсчитать, сколько минут провел Слава в таких вот ранних приходах, набрались бы годы бесплодного, пустого томления. Но бороться с этим было абсолютно бесполезно, можно даже сказать, вредно. Поскольку, как только Слава принимался точно рассчитывать время, он начинал безнадежно опаздывать. Вот такие чудные отношения были у Кудряшова со временем и пространством. Но Слава со странностями этими уже смирился. Не дергался, не рыпался. Приобвык. Спокойно принимал все как есть.

Достигнув пыльной нежилой квартирешки, Кудряшов, рухнув в кресло, не без удовольствия вытянул ноги. Минут пять внимательнейшим образом подвергал анализу свои кроссовки, нуждавшиеся не только в новых шнурках. Потом, незаметно отключившись, заснул. Разбудил его противно дребезжащий дверной звонок. Глянув на часы, Кудряшов понял, что ожидаемый им человек не страдает гиперпунктуальностью. Уже минут двадцать, как должны были они сидеть-беседовать. Ну да ладно. Кудряшов чтил чужие слабости.

Шаркая, Кудряшов добрел до прихожей, глянул в глазок, спросил через дверь на всякий пожарный, шамкая:

— Кто?

— Василь Иваныч здесь живет? — услышал.

Ворча, отпер замки.

— Какой еще Василь Иваныч? — Радостно улыбнулся пришедшему, пропустил в квартиру. — Нет тут таких. — И дверью погромче хлопнул, чтобы совсем уж негодование свое засвидетельствовать.

Итак…

— Итак, Вовчик, — сладко жмурясь, проговорил ласково Кудряшов, — присаживайся, располагайся. Может, чай-кофе? А хочешь, водочки плесну?

Пришедший был далеко не так благостно настроен. Он обвел колючим взглядом комнату, решительно направился к дивану и, с вызовом глядя на Кудряшова, развалился на мягких цветастых подушках. Коротко стриженный. Широкоплечий. Приземистый. Исподлобья зыркает. Такая типично бандитская рожа. Только в данном случае кураж-то ненатуральный. Слава понимающе хмыкнул.

— Да не журись ты так-то уж, — миролюбиво сказал.

Сходил на кухню, вынул из холодильника дежурную бутылку, поискал рюмашки. «Зараза, Авдей, ну, баб сюда водить — понятно, святое. Но хотя бы посуду их мыть надоумил», — мысленно укорил коллегу, с которым на паях квартиркой пользовался. Сполоснул неглубокую тару. Притащился обратно к поджидающему его человеку. Человеку было явно не по себе. Человек просто-таки дымился от недоумения. Слава запустил в него нежный взгляд, получил в ответ злобную колючку, искренне огорчился и разлил водку в две рюмки. Раз такое дело, придется, как говорится, искажать свой моральный облик при исполнении служебных обязанностей.

Чокнулись молча и выпили, не проронив ни слова.

— Между первой и второй — перерыв чик небольшой, — ворковал Слава, наливая снова. — Ну вот, а теперь, Вовчик, не тушуйся, не робей. Не съем я тебя. И в обиду не дам никому. Потому что не такой уж ты пакостный парень на самом деле, как может показаться на первый, поверхностный, взгляд. У каждого, конечно, недостатки есть. Но ведь о них знать никому не обязательно, правда ведь? И я очень надеюсь, что ты вскорости встанешь, Вовчик, на путь исправления и изживешь все свои несовершенства. А также пороки. А я тебе помогу сделать это не в трудовой колонии строгого скорее всего режима, а на воле. Может быть, помогу. Сам понимаешь, не все в моей власти. Но — постараюсь. Так что ты тоже постарайся. И не смотри на меня волком. Не надо. Я тоже так умею. И этим ты меня не удивишь. К стенке я тебя прижимать не собираюсь. Встретились, выпили, разошлись — тебя такой вариант устраивает?