— Что с тобой? — спросили они.

— Ничего, все в порядке, — с горькой улыбкой ответил он.

И Иеремия направился к своему стайку. Его руки и ноги вновь задвигались в том же ритме, в каком они работали свыше пятидесяти лет. Сделав несколько сосудов, он взглянул в сторону отцовского станка. За ним стоял Овнатан, занятый изготовлением высокого кувшина, своей формой напоминавшего фигуру человека. Отец понял, что сын еще ничего не знает о случившемся, и его руки вновь бессильно опустились.

Когда после работы Овнатан подошел к нему, Иеремия не посмел посмотреть юноше в глаза.

На следующее утро брат и сестра, как обычно, тихо прокрались в гончарную.

Сбросив тряпки с изваяния, Овнатан на секунду застыл на месте, Потом он с плачем упал на колени, обнял изуродованные ноги статуи и припал лбом к влажной глине.

Маргарита подбежала к брату, обняла его голову и прижала к своей груди.

— Кто мог это сделать? — спросила она.

— Отец, — беззвучно прошептал Овнатан, продолжая плакать.

В гончарной никого не было, и утреннее безмолвие нарушалось только громкими рыданиями брата и сестры.

— Ступай домой, — сказал наконец Овнатан.

Вытерев передником слезы, Маргарита направилась к выходу.

— Постой! — внезапно остановил ее юноша.

Девушка обернулась.

— Мы не увидимся больше. Прощай!

— Овнатан?..

Маргарита снова заплакала.

— Поцелуй мать и Давида…

Опасаясь, что отец застанет ее здесь, девушка поспешила домой.

А еще через несколько минут в мастерскую пришел Иеремия. Не взглянув на сына, он молча направился к своему станку.

— Отец! — окликнул его Овнатан, вставая.

Иеремия остановился.

— Отец, я ухожу из дому. Ухожу навсегда.

— Ступай! Мне не нужен сын без стыда и совести! — отрезал Иеремия.

Юноша ушел. Иеремия положил на круг глину, но работать он не мог. Пальцы отказывались ему повиноваться. И он все думал и думал о своем курчавом синеглазом сыне.

«Ухожу навсегда», — с дрожью вспомнил он и, не в силах более сдерживаться, побежал домой. Здесь он рассказал жене о том, что произошло, надеясь в глубине души найти у нее поддержку и утешение.

— Ничего непристойного они не сделали, — возразила мать Овнатана и Маргариты. — Ведь она ему сестра…

— Молчи, жена! — прервал ее Иеремия. — Верно сказано в священных книгах: все женщины беспутны…

И мать умолкла. Она хорошо знала, что, если добавит хоть слово, на ее голову обрушатся громы и молнии.

— Уходит? Ну и пусть уходит! — продолжал Иеремия и тут же почувствовал, как заныло сердце.

— Где Давид? — неожиданно спросил он.

Позвали Давида.

— Вот, возьми эти несколько золотых, пойди к дороге, что ведет к высохшему роднику, и дождись Овнатана, — распорядился отец. — Когда он пройдет мимо, отдай их ему и пожелай счастливого пути.

— Я пойду с ним! — взмолилась мать.

Но Иеремия только сверкнул на нее глазами, и она тотчас умолкла, боязливо прижавшись к стене. Слово мужчины — закон, и закон этот установлен самим богом.

Притаившись за занавеской, Маргарита слышала разговор родителей. Не успел Давид выбежать из дома, чтобы исполнить поручение отца, как она поспешила за ним.

— Подожди, Давид! Я пойду с тобой…

Девушка спустилась в подвал, взяла белье Овнатана, связала его в узел и поднялась во двор.

— Поцелуй его синие глаза, — украдкой шепнула ей мать.

Высохший родник был построен еще в незапамятные времена. По сей день его украшали каменные изваяния тигра и льва, из широко раскрытых пастей которых некогда струилась студеная вода. Но много лет назад подземный обвал преградил путь воде, и родник перестал бить. Об этом роднике люди сложили легенду. Говорили, что будто бы каждую ночь из него идет вода. Но всего одно лишь мгновенье. И если кто-нибудь успеет испить — обретет бессмертие. Но еще никому не удалось сделать это. Иные приходили сюда на закате и уходили на рассвете, но всегда их одолевал сон, и мгновение бессмертия проносилось мимо.

Дойдя до высохшего родника, Маргарита и Давид присели на камень.

Тем временем Овнатан, на чело которого, подобно густому слою пыли, легла печаль, стоял на коленях у могильной плиты Андреаса, сына Давида, и шептал:

— Ты завещал нам не бросать глину, дед, но я все-таки ухожу. Ты прав, глина добра, в ней — жизнь, но люди злы и невежественны. Прости меня, дед. Я возьму с собой горсть глины. Пусть она светит мне в пути и навсегда свяжет меня с родиной.

И на могилу Андреаса, как капли дождя, упали горячие слезы его внука.

Овнатан умолк. Он надеялся услышать голос деда. Но вокруг была тишина, и лишь ветерок тихо шелестел в мягкой траве и шуршал в листьях деревьев. К этим нежным звукам примешивались глухие всхлипывания юноши.

Овнатан встал и вышел на дорогу. Уже перед заходом солнца добрался он до высохшего родника, где его давно поджидали Давид и Маргарита.

— Отец просил передать тебе эти золотые, — сказал Давид, протягивая брату монеты.

— А вот твое белье! — Маргарита передала юноше узел.

Нежен был голос девушки, и Овнатану показалось, будто иссушенный веками родник вдруг ожил и его струи зазвенели серебряными колокольчиками.

Овнатан обнял Маргариту и поцеловал ее.

— Будь осторожна, сестра, — сказал он тихо. — Береги себя. Никто и никогда не будет смотреть на тебя с таким благоговением, как я.

Маргарита ничего не ответила и горько заплакала.

Смеркалось. В небе одна за другой загорались звезды, и, глядя на слезы, сверкавшие на ресницах сестры, Овнатан подумал, что они улетят высоко-высоко и сегодня ночью на небе появятся новые светила.

Юноша поцеловал младшего брата, погладил его курчавую голову и, перекинув через плечо узелок с бельем, словно суму скитальца, не оглядываясь, зашагал…

Маргарита и Давид не отрываясь смотрели ему вслед, пока его не поглотила высокая зелень полей, скрывшая от их глаз и дорогу и путника.

Домой они пришли поздно, когда из-за высоких стен старой крепости, будто голова святого мученика, уже выплывала полная луна.

С их приходом тишина в доме нарушилась.

Мать встала, положила в кадильницу несколько горящих угольков и щепотку ладана и стала кадить по всем углам.

Синеватый дымок кольцами поднимался вверх, наполняя комнату запахом смерти.

А в темноте раздавался монотонный, раздирающий душу плач Иеремии.

От Овнатана не было никаких вестей. Мать сложила песню о сыне и пела ее, обливаясь слезами. Плакал и Иеремия, как только взгляд его падал на старый дедовский станок, за которым теперь никто не стоял.

Маргарита вышла замуж, и вскоре вся ее краса поблекла, как сорванная роза.

Давид вырос. Невзлюбив гончарное дело, он занялся торговлей.

Однажды, когда Иеремия сидел за станком и изготовлял очередной кувшин, он почувствовал, что у него отнимаются руки и ноги. Усилием воли он преодолел слабость и попытался продолжить работу, но тут же упал. Его подняли, посадили на арбу и отвезли домой.

Еще на пороге Иеремия услышал плач и скорбную песню, которую пела несчастная мать о своем курчавом синеглазом сыне. Его уложили в постель, и сын Андреаса мирно и спокойно, без страха перед смертью навсегда закрыл глаза.

Похоронили Иеремию рядом с его отцом.

А годом позже умерла и его жена.

Давида в городе не было. Незадолго до этого он уехал на юг за товаром, и когда вернулся, мать уже покоилась на берегу верхнего водоема рядом с отцом и дедом. Давид перекрестился, пролил несколько слезинок и вспомнил Овнатана, тоска по которому свела в могилу его родителей.

Молодой человек не пожелал остаться и родном городе. Он продал дом, все имущество и уехал на юг, где, поговаривали, приворожила его одна хорошенькая девушка-смуглянка.

— Не забывай ухаживать за могилами, — сказал он, целуя на прощанье сестру.

— А если вернется Овнатан? Что передать ему от тебя?

— Он не вернется, — безнадежно махнул рукой Давид.