— Там же, где ты их бросил.

— Я положил их на сундук в чулане.

— Значит, они там и есть, никто их не трогал.

Сейид вырвался из объятий бабушки и побежал к сундуку, но ничего не нашел. Тут же он вспомнил, что открывал сундук, когда искал биту для беле. Тогда же несколько металлических досок с его писаниной упали за сундук. Просунув туда руку, Сейид наткнулся на феску. Вытащив ее, он увидел, что вся она в пыли и грязи, обтрепана, помята. Засунув руку еще раз, мальчишка нашел жестяную доску, сделанную из бидона. Она служила ему для письма вместо грифельной доски. Сандалии Сейид нашел засунутыми под старые бурдюки, в углу комнаты.

Быстро отряхнув феску и придав ей божеский вид, он напялил ее на затылок, надел сандалии, взял доску и крикнул бабушке:

— Так я пошел!

— Постой, позавтракать нужно.

— А что у тебя есть? Опять скажешь — похлебка, сыр да арбуз? Нет уж, госпожа моя, пусть твою похлебку аллах заберет. Я пойду.

— А есть-то что будешь?

— Что-нибудь поем. У тебя есть деньги?

— Есть… Сколько нужно?

— Дай пиастр. Тогда мне хватит и на завтрак, и на обед.

— Возьми, но купи еду, а не каких-то семечек да карамелек, как было вчера. Кстати, твои вчерашние покупки никто так и не попробовал.

— Оставь их на потом. Я пошел.

— С миром… Будь осторожней. Иди только по тротуару. Когда будешь переходить улицу, гляди по сторонам. Храни тебя аллах, Сейид сын Шуши!

Парнишка не стал дослушивать причитаний своей бабки. Он всегда пропускал их мимо ушей. Так же, как никогда не принимал близко с сердцу ругательства и проклятия своей тетки паломницы Замзам. Иногда он себя спрашивал: слышит ли аллах там у себя наверху эти заклинания? Думает ли он когда-нибудь им внять? Кто знает?

Не успел Сейид ступить за порог, как услышал шаги на лестнице и удивленный голос Али аль-Хишта:

— Куда топаешь, приятель?

Обернувшись, Сейид увидел спускающегося Али, который собрался идти в медресе. Он остановился и сказал:

— Несчастнее меня нет на свете. Иду к вашему мулле, чтоб его… Я уж думал, что с ним покончено… Но ничего, не пройдет и двух дней, как я его изведу.

С радостным удивлением Али переспросил:

— Нет, правда, пойдешь в медресе?

— Чего ты удивляешься? Может, не нужно?

— Да что ты? Я так рад, что теперь вместе ходить будем!

Обнявшись, держа под мышками по жестяной доске, приятели двинулись вдоль переулка. К доске Али был привязан сверток. Увидев его, Сейид спросил:

— Что это там у тебя?

— Еда.

— Завтрак и обед?

— Ага… А где твоя еда?

— У меня есть целый пиастр. Смотри!

— Вот везет! Что купишь?

— Сейчас у Абу Дума съем тарелку сладкой кукурузной каши.

— Это обойдется в два миллима.

— На три миллима я куплю у дядюшки Салямы поллепешки и горячей мулухии[11].

— Ух ты! А что купишь на остальные полпиастра?

— Пообедаю у дядюшки Гаррада.

Али замолчал. Лицо его отражало явную зависть. Тяжело вздохнув, он сказал грустно:

— Говорил я ей — дай пиастр вместо всей этой мути… Не согласилась. Сказала — даю тебе все нужное, полезное. Это лучше, чем ты будешь набивать себе живот первой попавшейся дрянью.

— Что же она тебе дала?

— А я знаю? Уж, наверное, куфту, рис и немного мяса. Дома у нас всегда делают мешанину из всего этого.

Слушая Али, Сейид почувствовал, как у него слюни потекли от одного упоминания таких яств, как куфта, мясо, печенка, мозги — от всего того, что его приятель презрительно называет мешаниной. Ему хорошо — у него отец мясник… А вот для Сейида это совсем другое дело. Но он решил не показывать нетерпеливого желания отведать того, что лежало в свертке у Али. Наоборот, Сейид намерился подразнить приятеля тем, что собирался купить. Хотя он хорошо знал, какую еду ему предложит дядюшка Гаррада, тем не менее Сейид решил играть свою роль до конца. Презрительно скривив рот, он говорит:

— Хм, куфта, мясо, рис… Аж тошнит от этого добра! Бог тебе в помощь, приятель. Я и сам чуть не оказался в твоем положении. Бабушка хотела всучить мне нечто подобное. Но куда там, меня на вороных не объедешь!

Али все больше мрачнел. Взглянув уголком глаза на Сейида, он заискивающим голосом предложил:

— Давай объединимся.

Услышав слова приятеля, Сейид возликовал, но сделал вид, что не понимает его намерений.

— Как я могу объединиться с тобой?

— Едой!

— Как?

— Давай вместе истратим твой пиастр и поедим вместе. А потом съедим мое. Как, договорились?

— Ну, нет, дорогой мой, никак не сойдемся. Я терпеть не могу мешанины, которой ты богат.

— Ну ладно, Сейид… Посмотрим… Когда-нибудь и ты у меня попросишь немного из того, чего у тебя не будет.

— Ты что, обиделся?

Почти плачущим голосом Али ответил:

— На что обижаться? Каждый делает так, как ему нравится.

— Ладно, не обижайся, беру тебя к себе в пай.

Али аж засмеялся от восторга. Всю печаль как рукой сняло. Подогревая радость Али, Сейид спросил:

— Что купим на завтрак?

— По тарелке сладкой кукурузной похлебки, а потом увидим.

Наши приятели подошли к началу улицы Агур, остановились перед лавкой дядюшки Дума. Он стоял около двери. Перед ним — большой медный таз, полный кукурузной похлебки, от которой шел пар. Время от времени он ее помешивал. Иногда брал миску, наполнял ее и передавал клиенту. Рядом с медным тазом, стоял противень, полный басбусы[12]. Рядом — тарелка с жиром, дальше — другой противень с сирийскими сладостями.

Было уже половина седьмого утра. Около лавки собрался рабочий люд и ребятишки, среди которых вертелись Махмуд, Зейн и Дукдук, застрявшие здесь по пути в медресе. Как только они увидели Сейида в феске и сандалиях, с жестяной доской в руках, их охватила неописуемая радость. Зейн восторженно крикнул:

— Что такое? Это ты, Сейид? Что тебя сюда привело? Сто приветов тебе, приятель!

Как можно солиднее Сейид ответил на приветствие:

— Здоровы были, мужики!

Ему ответил нестройный хор голосов:

— Ваалейкум салям, благословение и молитва аллаха на тебя!

— Без тебя медресе совсем зачахла, и луковицы теперь не стоит, — вступил в разговор Зейн. — С того дня, как ты ушел, ни разу не удалось посмеяться. Мулла совсем осатанел, дерется нещадно.

Не отвечая Зейну, Сейид крикнул Абу Дума:

— Дай-ка две миски кукурузной похлебки!

Тот немедленно наполнил миски и протянул каждому из приятелей. Если Сейиду представлялась возможность изобразить из себя взрослого, он ее не упускал. Громко, мужским голосом он бросил в толпу:

— Обе миски за мой счет!

Лавочник рассмеялся, но, подражая тону Сейида, ответил:

— Слушаюсь, муаллим. Живи и траться!

Али очень хотелось объявить, что он вступил в пай с Сейидом, что он даст ему куфты, но, чтобы не вызвать гнева приятеля, счел за благо промолчать, а то кооперация разрушилась бы. Он готов все стерпеть ради этой сладкой похлебки.

Пока Али и Сейид ели, ребятишки старались дознаться, почему это Сейид, заявивший в свое время, что он никогда не вернется в медресе, ибо отец нуждается в его помощи и скоро, когда займет место в будке распорядителя воды, отдаст ему тележку и все бурдюки, — после всех этих хвастливых заявлений Сейид опять топает в обучение к мулле. Зейн снова спросил:

— Ты нам так и не рассказал — что случилось? Что тебя заставило вернуться в медресе?

— Клянусь аллахом, работа не понравилась.

— Да ну?

— Ни интереса, ни пользы.

— Кто-нибудь обидел?

— Меня обидишь! Просто не смогли с отцом поладить.

— Это почему же?

— Да так, пустяки. У каждого старика свои причуды. Мы не договорились, и я сказал — салям алейкум. А он мне — ваалейкум салям. Словом, аллах милостив.

— Все-таки что-то должно было произойти.

Али аль-Хишт поддержал Зейна: