— Кажись, верно. Подлиннее тянуть надо, — согласился наконец дед.

— А вы, товарищ рыболов, музыкант? — спросил меня Санька.

— Нет, не музыкант. А вот вы, дедушка, откуда ноты знаете?

— Я-то? Я давно уж знаю. В армии я был в музыкантах. Был полковым трубачом и в музыкантской команде был. Тоже на трубе играл…

— Он ещё и на гармошке играет, — добавил внук.

Я положил свой спиннинг на траву и сел. Они тоже сели.

— А вы щук зря как помногу ловите. Я вчера видал, как вы несли. Большущие!

— Да. Вчера мне повезло. Взял три щурёнка. А ты тоже играешь на каком-нибудь инструменте? — спросил я Саньку.

— Играет. На гармонике играет, на дудке. А вот ждём из города баян. Поехал председатель колхоза и взял деньги. Не нонче, так завтра вернётся, — ответил за внука дед.

А Санька добавил:

— Я уже пробовал на баяне. Хорошая гармонь. А вы из Москвы приехали?

— Из Москвы.

— А разве там негде ловить? Там же Москва-река.

Я усмехнулся:

— В Москве больше рыбаков, чем рыбы. А я люблю один побродить. Ты сыграй-ка на своей дудке.

Санька не стал отнекиваться. Он вытащил из сумки дудку и заиграл. Сразу зашевелились коровы, оттопыривая волосатые уши. Они ловили знакомые звуки. У самого Саньки были тоже оттопыренные уши, облупившиеся от солнечных ожогов. Облупился и нос. Играл Санька хорошо. Длинные пальцы бегали по ладам, и дудка пела по-птичьему. Санька был на редкость щупленький и маленький. Он и сам похож был на какую-то птичку и ни минуты не сидел спокойно. Голову поворачивал из стороны в сторону не плавно, а рывками, как синица. И смотрел не прямо, а как-то боком, одним глазом. Неспокойные руки жили самостоятельной жизнью, и Саньке приходилось всё время их сдерживать. Он всегда их засовывал то под мышки, то под коленки. И у внука и у деда были удивительно красивые чёрные глаза. Чёрные до синевы. Глаза так молодили пастуха, будто у него не настоящие седые волосы и борода, а парик.

— Хороший должен из него музыкант выйти, — сказал дед, когда Санька кончил играть.

— Только надо учиться, — подтвердил я.

— А вот осенью повезу его в Москву.

Я достал папиросу и предложил пастуху.

— Спасибо. Только не балуюсь я лёгким. Я самосаду заверну. Это вот такому как раз будет.

— А он что, курит?

— Да нет. Я вот в его годы, помню, курил. Сане уже четырнадцатый пошёл с весны.

— Четырнадцатый? — удивился я.

— Четырнадцатый, — подтвердил Санька. — Не расту я. Вырос до этих пор и перестал. Вот дедка всё пристаёт: «Хворь в тебе какая-то, Санька». А я ничего не чувствую. Вот нигде не болит, а не расту. Ребята «чирком» дразнят. Знаете чирка? Это такая утка дикая. Она до старости утёнок.

Говорил это Санька спокойно, зажав под мышками ладони и следя, как дым от моей папиросы улетает к воде.

— И в кого я такой вышел, не знаю. Дедка вон какой здоровый, мамка и папка тоже.

— А может, ещё вырастешь? — сказал я.

— А может… — неуверенно ответил Санька.

К нам подошёл рыжий бычок и потянулся к сумке.

— О! Сумочник явился. Он у нас спец по сумкам лазить. Чуть не доглядишь — и останешься без харчей. Всё поест — даже чеснок… Ге! Иди отсюда! — Санька отогнал бычка арапником. — А нашего быка вы видали?

— Нет. А что?

— У!.. Зря какой злой. Вот смотрите, мы ему на лоб железный лист повесили. Теперь он только под ноги себе да вбок может смотреть.

— Сразу спокойный стал. Это Санька придумал ему такое украшение.

— Товарищ рыболов, а как вы думаете, призовут меня в армию? — спросил вдруг Санька.

Я растерялся от такого неожиданного вопроса. А Санька смотрел на меня умоляющим взглядом. Как будто теперь всё зависело от меня: как я скажу, так и будет.

— А что ж. Вполне могут призвать. Это необязательно, чтоб косая сажень. Главное, чтоб здоровье хорошее.

— Хорошее! Честное слово, хорошее! Ничего у меня не болит. Просто так, не расту, да и всё, — начал торопливо уверять меня Санька.

— Ну, тогда примут.

— Вот Костю Савина приняли. Он в артиллерии служит.

— А он тоже… маленького роста? — спросил я.

— Костя? Нет. Он во́ какой здоровый! Меня, конечно, в артиллерию не примут. И во флот не примут. Да и в пехоту, пожалуй, не гожусь. Мне вот Костя письмо прислал. Там у них есть музыкантская команда, и — вот, почитайте — в этой команде много ребят играет. Совсем маленьких.

Санька достал из сумки замусоленное письмо. Видео, читалось оно не раз и не два. Многое уже и прочесть было нельзя. Я только понял из этого письма, что Саньке при его способностях прямая дорога в музыкантскую команду.

— Костя пишет ещё, что в этой команде у одного паренька есть медаль «За боевые заслуги»! — с восхищением сказал Санька.

— А что ж, очень просто. Может, он в каком бою не сробел, был при командире и вовремя подавал всякие сигналы. Бывали и у нас такие герои, — рассудил дед.

— Если не примут по призыву, буду проситься в музыканты, — сказал Санька.

Дед посмотрел на солнце и поднялся:

— Ну, пора, Сань. Прощайте, товарищ! Ещё долго у нас пробудете?

— Долго, дедушка. До самых заморозков.

— О! Может, вместе в Москву поедем… Ну, Сань, играй подъём.

Санька достал дудку и заиграл сигнал. Коровы сразу ожили, начали вставать и без понуканья пошли на луг.

— Приходите к нам завтра, товарищ рыболов. Может быть, председатель баян привезёт, — сказал мне на прощание Санька.

Мне не пришлось пробыть до заморозков. Вечером я получил телеграмму. Меня вызывали в Москву. Уезжал я рано, как раз когда выгоняли стадо.

— А говорили, что до осени будете, — сказал, подходя, Санька.

— Не вышло, Саня. Вызывают. Вот, почитай. — Я протянул ему телеграмму.

— Жалко. А мы вот баян получили. Ещё вчера. — Санька показал на футляр, который нёс дед. Видно, самому Саньке нести его было не под силу.

— Вчера обновляли. Способный будет музыкант. Сразу заиграл, и как!.. Слушаешь — и сердце растёт, — похвалил дед.

— Пришлите мне нот побольше, — попросил Санька.

— Непременно пришлю, — сказал я и, перегнувшись с телеги, пожал Саньке руку.

Медный чайник с квасом был раза в два тяжелее корзинки с обедом. У каждого третьего телеграфного столба Митька останавливался и брал чайник в другую руку. На толстом и горячем слое дорожной пыли оставались чёткие следы босых Митькиных ног и отпечатки: круглый и гладкий — от дна чайника и узорчатый, в ёлочку, — от корзины.

— Да не наливай ты полный чайник! Не донесёшь ведь, — говорила мать.

— Донесу! — отвечал Митька.

Он знал, что нести будет тяжело. Да уж больно дед Макар любил квас. А Митька любил смотреть, как он его пьёт.

Всякий раз Макар, дожидаясь внука с обедом, сидел в тени кустов на круче у речки. Полусонные коровы стояли в воде и только изредка помахивали хвостами, отгоняя оводов.

Первым делом дед осторожно ставил чайник в ледяную воду родничка, а затем принимался за обед. После еды начиналось самое интересное.

— А ну, веди его сюда! — командовал Макар страшным голосом.

Митька выхватывал чайник из родничка и подавал деду.

— Ну-ка, квасок, прочисть деду голосок! — говорил Макар нарочито хриплым голосом и поднимал чайник высоко над запрокинутой головой.

Из носка вырывалась блестящая коричневая струя, перекрученная, как пастуший кнут. Дед ловил её широко раскрытым ртом. Он умел глотать, не смыкая губ, что у внука, сколько он ни старался, не получалось.

— Как будто в кадушку наливает! — восхищался Митька.

За первый приём дед выпил половину чайника. Захлопнув рот, он с минуту сидел не дыша, потом смачно крякнул:

— Ай да квас у нас!.. А ну, ещё раз!

После второго приёма квасу оставалось на донышке.

— Каков квасище, таков должен быть и голосище… Спробовать, что ли? — спрашивал Макар.