Слышавшие это с еще большей печалью провожали ее взглядом. И хотя не окончился еще срок жизни, отпущенный ей небом, но с ударом колокола, возвещающего наступление вечера, на травяном поле близ проезжей дороги [120] О-Сити стала дымком, уплывающим в высоту.
Ни один человек, кем бы он ни был, не избежит смерти, и все же конец О-Сити вызывал особенную печаль.
Вчера произошло это. А посмотришь, сегодня ни праха, ни пепла не осталось. Лишь ветер дует в соснах, в Судзугамори, да прохожий человек, услышав эту историю, остановится, чтобы помолиться за упокой души О-Сити.
Китайский шелк в полоску — от платья, что было надето на О-Сити в тот день, — люди разобрали до последнего лоскутка: «чтобы внукам рассказывать обо всем этом!»
Даже люди, не бывшие близкими О-Сити, в поминальные дни ставили перед ее могилой ветки анисового дерева и произносили подобающие молитвы. Но почему же тот юноша, с которым она связала себя клятвой, не был здесь в ее последний час?
Люди удивлялись и на все лады судачили об этом.
А Китидзабуро в это время, ничего не зная и томясь душой по О-Сити, совсем перестал сознавать окружающее, так что думалось даже: здесь настанет конец его пребыванию в нашем грустном мире. Никакой надежды увидеть возлюбленную у него не было, и он проводил дни словно во сне.
Вот, поразмыслив, люди и решили: если рассказать ему обо всем, пожалуй, он не вынесет этого. Из его речей можно было заключить, что он уже позаботился даже о месте для своей могилы и ждет своего последнего часа.
Странная вещь — человеческая жизнь! Стали его подготавливать, всячески приукрашивая обстоятельства, чуть ли не обещали, что она вот-вот сама пожалует к нему и тогда они смогут вволю насмотреться друг на друга… На душе у Китидзабуро стало легче; не обращаясь к лекарствам, которые давали ему, он все твердил одно: «О любимая моя! Она все еще не пришла?»
Так он пребывал в неведении. А между тем наступил тридцать пятый день после казни О-Сити, и люди тайком от Китидзабуро справили по ней поминальный обряд.
Наступил и сорок девятый день — день мотимори [121]. Родные О-Сити отправились в храм Ки-тидзёдзи. «Покажите нам по крайней мере ее возлюбленного!» — попросили они.
«Если он узнает правду, то умрет от горя, — отвечали им. — Пожалуйста, не говорите ему, что ее уже нет в живых!»
Довод был справедлив, да и родные О-Сити были люди хорошие. «Раз весть о смерти О-Сити положит конец жизни Китидзабуро, — решили они, — скроем все тщательно. Когда его болезнь пройдет, будем утешаться, рассказывая, что говорила О-Сити в последние минуты. А сейчас подумаем о том, чтобы оставить память о нашем дитяти и рассеять наши печальные думы». Они сделали надпись на поминальном столбике [122] и окропили его жертвенной водой.
«Этот столбик, что всегда будет влажным от пролитых слез, не образ ли моей ушедшей дочери?» — так думает мать, оставшись одна после всех. «Бренность — вот удел всего в нашем мире!» — так говорим мы.
Неожиданный конец: необычный бонза
Нет ничего более превратного, чем жизнь человеческая, более жестокого, чем человеческая судьба. А умрешь, и ничего не останется — ни ненависти, ни любви!
На сотый день после смерти О-Сити Китидзабуро впервые поднялся со своего ложа и, опираясь на бамбуковую трость, потихоньку стал обходить внутренние помещения храма. И вот заметил он новый поминальный столбик, пригляделся — какое горе! — ее имя!…
«Я ничего не знал, но ведь люди скажут другое… Нехорошо, если пойдут слухи, что я побоялся умереть вместе с ней!»
И он взялся за рукоять меча у пояса, но служители храма схватили его за руки и стали увещевать:
— Конечно, каждого ждет смерть — такова наша жизнь. Но как можно не проститься с людьми, с которыми много дней и месяцев был близок? Как можно не предупредить господина настоятеля? Простись, предупреди и тогда назначь свой срок. Тебя поручил попечению храма человек, что связан с тобой братской клятвой, — он тоже огорчится… Обдумай хорошенько все это! И следует позаботиться о том, чтобы не пошли худые толки…
Так уговаривали его, и он внял доводам и на время отложил мысль о самоубийстве. Впрочем, долго тянуть свое существование он был не намерен. Он отправился к настоятелю, но когда рассказал ему обо всем, тот перепугался до смерти.
— Я взял тебя на попечение. Человек, с которым ты навечно обменялся клятвой, просил об этом меня, недостойного монаха. Этот человек сейчас находится в Мацумаэ, а осенью непременно заедет к нам, — он мне много раз говорил об этом. Если что-нибудь случится с тобой, все последствия падут на меня. Пусть вернется сюда твой названый брат, тогда и решится твоя судьба!
Так возражал настоятель, и Китидзабуро, помня заботу, которой тот повседневно окружал его, не мог не прислушаться к его словам.
— То, что вы изволили сказать мне, останется в моей памяти! — ответил он настоятелю. Но настоятель не успокоился, отнял у Китидзабуро меч и приставил нескольких человек сторожить его.
Волей— неволей пришлось Китидзабуро возвратиться в свою келью.
— Увы! С самим собою я не могу поступить по своему желанию! — жаловался он тем, кто был с ним. — Мне горько, что среди людей пойдет молва. До сих пор я знал лишь дружбу с юношами и не смог устоять перед внезапным чувством безрассудной женщины… И вот вверг ее в такую беду! О я несчастный! Видно, святой Мондзю и Будда отвернулись от меня!…
И он заливался слезами.
— А что же будет со мною, когда возвратится названый брат? Как я взгляну на него? Я хотел бы умереть, пока его нет. Но если откусить себе язык или сунуть шею в петлю, люди сочтут это глупостью. Сжальтесь надо мною, отдайте мой меч! К чему мне теперь жить?…
Так говорил он, плача, и у всех, кто был здесь, рукава были влажны от слез, и они от всего сердца жалели его.
Родители О-Сити узнали об этом.
— Его печаль вполне понятна, — сказали они. — Но О-Сити в свои последние минуты твердила только об одном: «Если чувство ко мне у Китидзабуро-доно подлинное, он отрешится от мира. Безразлично, какой обет он даст [123], но, став бонзой, он сможет совершать поминальные молитвы по мне, пришедшей к такому концу. А я его любви не забуду. Наша связь не оборвется и в ином мире!» Таковы были ее слова.
Всячески уговаривали Китидзабуро, но он ничего не слушал. Видно было, что он решился покончить с собой, откусив себе язык.
Тогда мать О-Сити приблизила губы к его уху. Что она шепнула ему, никто не знал, но Китидзабуро кивнул, соглашаясь с ней.
— Пусть будет так! — сказал он. Немного спустя прибыл его названый брат, и по его совету, который всеми был признан справедливым, Китидзабуро наконец принял постриг.
Так жаль было сбривать его волосы, что даже бонза отбросил было бритву.
«Ведь это все равно, как если бы порыв урагана сорвал прекрасный цветок!»
Китидзабуро не лишился жизни, но жаль его было даже больше, чем О-Сити в ее последние минуты. Не бывало еще такого красивого бонзы — ни теперь, ни прежде. Все печалились о нем.
Да, принять постриг из-за любви — в этом и есть истина! И названый брат Китидзабуро, возвратившись к себе на родину, в Мацумаэ, тоже, говорят, надел черную одежду.
Увы! Любовь… печаль… все здесь смешалось.
А ведь жизнь бренна, жизнь — сон, жизнь — лишь видение нашего мира.
ПОВЕСТЬ О ГЭНГОБЭЕ, МНОГО ЛЮБИВШЕМ
Как жаль, что не хватило дыхания для дуэта на флейтах!
Меловек по имени Гэнгобэй, тот самый, о котором поется в известной песенке, был родом из Кагосимы в провинции Сацума. Никто в тех местах не увлекался так любовными делами, как он. Волосы его по тамошнему обычаю были отпущены сзади и подстрижены спереди, сбоку у пояса он носил длинный меч, который всем бросался в глаза. Но люди были не склонны осуждать его за это.
