Кто-то из вас спрашивал, как я намеревался его кормить. О, я ни минуты не тревожился об этом. Если мне до сих пор удавалось прокормить себя, Айшу и Омара, размышлял я, то уж маленького ослика я наверняка смогу накормить. Нужно только проявить чуть больше трудолюбия и смекалки. А когда ослик окончательно поправится, он сам станет мне помогать. Я буду катать на нем детей богатых иностранцев, — я часто видел ребятишек верхом на осликах, взятых напрокат. А у моего ослика — самого красивого, самого веселого, самого послушного и самого умного — не будет отбоя от желающих покататься. Но я буду следить, чтоб он не перетруждался. И чтоб седло было всегда чистым и хорошо прилаженным. И я непременно расспрошу моего друга рыжеусого Флаэрти, который знает все, об упряжи. А седло я куплю у хозяина постоялого двора: у него всегда есть седла по сходной цене — ведь караванщики оставляют их ему в залог. Я же смогу расплатиться за седло своими песнями, которые ему очень нравятся…

Такие я строил планы и такие лелеял мечты в день, когда получил белого ослика в подарок от доктора Эванса. Я продолжал мечтать и строить планы и на следующее утро, и так несколько дней подряд, когда водил ослика на луг. Кто-то из вас удивился, что ни разу не видел меня с ним. Это потому, что мы уходили на рассвете и возвращались поздним вечером. Я старался выбирать самые безлюдные улочки. Я был так счастлив, что это меня даже пугало. Я страшился зависти, таящейся в душах дрянных людей, и опасался дурного глаза. А кроме того, мне хотелось всех удивить, однажды появившись верхом на ослике, в роскошном седле, здесь, на Большом базаре.

Но пока это были только мечты. Седла у меня не было. Но даже будь оно у меня, я ни за что не надел бы его на ослика, потому что хребет и холка у него еще не совсем зажили. Шкура уже начала нарастать, но она была тоньше и прозрачней бумаги, из которой курильщики делают себе самокрутки. Однажды на лугу, сгорая от нетерпения, я попробовал сесть на ослика верхом. Я соблюдал малейшие предосторожности и сделал все, чтобы не причинить ему боли. И вот мой ослик, такой обычно покладистый, начал так сильно брыкаться, что мне пришлось спрыгнуть с него, чтобы не шлепнуться на землю. Ослик потом весь день отказывался со мной играть.

Итак, мне нужно было ждать своего часа — неделю или около того, как сказал доктор Эванс.

А пока я каждый вечер отправлялся на постоялый двор, чтобы пением заработать на седло, которое уже приглядел. Седло было великолепное: все из голубой кожи с множеством заклепок, блестевших так, будто они сделаны из золота.

И там в один из вечеров судьба вновь свела меня с Саудом.

Башир закрыл глаза и замолчал, ожидая услышать, ставшие уже привычными, голоса любопытствующих и пересуды. Но из толпы не донеслось ни единого слова. И, побуждаемый молчанием слушателей больше, нежели потоком вопросов, Башир заговорил вновь:

— Сауд беседовал во дворе с караванщиками — худыми, вооруженными кинжалами людьми, которых я никогда раньше в Танжере не видел. Он не глядел в мою сторону, но я тотчас, еще издалека, узнал его в толпе кочевников и купцов, несмотря на слабый свет фонарей. Только он один, с головой, вокруг которой буйно вились черные блестящие волосы, походил статью на минарет. Сердце мое неистово забилось в груди, и мне, сам не знаю почему, захотелось убежать, но в последний миг что-то меня удержало. Я был восхищен, как этому человеку в столь многолюдном месте удается выглядеть господином над всеми — и над людьми, и над животными.

Минуты оказалось достаточно. Сауд затылком почувствовал мой взгляд и оглянулся. Напрасно я пытался затеряться в толпе — он меня разыскал. Он улыбнулся мне, приоткрыв свои хищные зубы, и я пошел к нему. Поприветствовав меня как равного и распрощавшись с караванщиками, он повел меня, словно какого-нибудь богача, в ресторан неподалеку от крепостной стены. Там он спросил, готов ли я назавтра снова отправиться с ним в Сиди-Касем. Он сказал, что шейх даркава изъявил желание поговорить со мной.

Мне все еще некий дух подсказывал бежать от Сауда. Но я не внял его совету. «Почему я должен отказываться?» — спрашивал я себя. Ослик уже поправился. Что же касается шрамов на его спине, то ему будет полезно не ходить один день на луг, где трава из-за летней жары стала жесткой и колючей. Я думал и о том, как приятно мне будет снова пуститься в путь с Саудом-воином, и об историях, что он мне расскажет, и о диких оливах на песчаной дюне, и о белом куполе, венчающем гробницу святого, и о человеке в зеленой чалме, таком степенном и таинственном.

Мы тронулись в путь на следующий день пополудни. Шли не торопясь: Сауд хотел прийти в Сиди-Касем еще позже, чем в прошлый раз. Кстати, теперь ему уже не нужен был проводник. Он хорошо знал дорогу и часто даже шел окольными тропами, которых я ему не показывал. Судя по всему, он не раз ходил в этот край — один или еще с кем-нибудь. Но он молчал об этом. Не говорил он и о том, где был все то время, пока мы не виделись, и почему хотел добраться до Сиди-Касема непременно за полночь. Я же ни о чем его не спрашивал — просто из вежливости. К тому же, хоть меня и разбирало любопытство, ощущение тайны доставляло мне немалое удовольствие. Ну чего, в самом деле, мне бояться рядом с большим Саудом, что шагает легкой непринужденной походкой, по привычке держась за рукоять кинжала, и вполголоса напевает воинственные песни своего племени?

Иногда я доставал рогатку и подстреливал птичку. Один раз, когда попасть было трудно, но я все-таки попал, мой друг Сауд сказал мне: «Через несколько месяцев, когда мы с тобой опять увидимся, я дам тебе ружье. К тому времени у меня будет много оружия, и я научу тебя стрелять».

Мое сердце преисполнилось гордостью, и я решил, что приеду к Сауду на моем белом ослике под голубым седлом. Но я промолчал, желая сделать ему сюрприз.

Было совсем темно, когда мы взобрались на вершину дюны, где росли дикие оливы. Там, на опушке рощи, Сауд сказал мне: «Я оставлю тебя на несколько минут. Только на этот раз ты никуда не уходи, я скоро тебя позову». Он бесшумно скользнул в направлении гробницы, уже почти неразличимой в темноте. Я сел, подогнув под себя ноги, и стал думать о моем друге Сауде и моем белом ослике… И у меня было чувство, что во всем мире нет человека богаче, чем я.

Ночь выдалась теплой и безлунной. До меня доносился лишь плеск волн великого океана да шелест листвы диких олив.

Вдруг я невольно вскочил на ноги. Кровь застыла у меня в жилах, и все тело одеревенело от страха. В ночной тишине с той стороны, где высился купол гробницы Сиди Касема и стоял домик хранителя, послышались страшные крики. Потом — выстрелы, похожие на громовые раскаты. И снова страшные крики, и снова выстрелы.

Голова у меня закружилась, тело колотила сильная дрожь. Я стоял не шелохнувшись, как вдруг прямо над ухом услышал сиплый голос Сауда: «Вниз, быстро». Мы скатились по песчаному склону к подножию дюны и поползли к рву, скрытому за плетнем. Когда мы были на дне рва в надежном укрытии, Сауд сказал: «Оторви два куска от моего бурнуса». Это оказалось нетрудно, поскольку бурнус был очень ветхим. «Одним куском перевяжи мне покрепче щиколотку, а другим — правое запястье», — попросил он. Делая все так, как он велел, я почувствовал, что кости у него сломаны и из ран сочится кровь.

«Хорошо, — проговорил Сауд, а я тем временем, весь дрожа, вытирал липкие руки о стенку рва. — На песке, скорей всего, следов крови не осталось, а вот на ткани теперь есть».

Голос его был спокойным, дыхание ровным. Но я знал, что он очень страдает. И еще он сказал: «Эти ублюдки полицейские, сукины дети, мазали, потому что боялись моего кинжала. Они теперь будут дрожать от страха до самого рассвета. Так что у нас достаточно времени, чтобы вернуться в Танжер, если ты, конечно, мне поможешь».

Я поклялся исполнить все, что потребуется, а он в ответ сказал: «Я знал, Башир, что ты хоть и мал, но уже настоящий мужчина — даже несмотря на твое уродство. И еще ты настоящий друг».