Я несколько дней составлял ему компанию.

Как-то раз поутру на базаре остановился роскошный автомобиль, из которого вышли мужчина и женщина. Это были госпожа Элен и какой-то молодой американец. Они обошли все лавки и наконец остановились перед лавкой Абд аль-Меджида Шакрафа.

Госпожа Элен узнала меня и очень обрадовалась. Но ей и в голову не пришло, что лавочник, одетый в лохмотья и прикрывающий грязной тряпкой лицо, — тот самый человек, которого она приняла за арабского принца и собиралась даже выйти за него замуж. Судя по всему, она уже забыла о его существовании.

Госпожа Элен, всегда относившаяся ко мне с симпатией, сказала:

«Мы возвращаемся из французской зоны в Танжер. Если хочешь, мы возьмем тебя с собой. Будешь петь нам в дороге».

В Эль-Ксар-эль-Кебире меня ничто не интересовало: я хорошо знаю этот город. А прокатиться в таком красивом автомобиле — одно удовольствие. Что же до пения, то мне нетрудно было пообещать, хотя я понимал, что дорожная пыль может здорово навредить моему горлу. Я попрощался с Абд аль-Меджидом Шакрафом и сел в машину.

Когда она тронулась, я приник к заднему стеклу и стал делать ему знаки. Но не на меня были устремлены его глаза — и даже не на госпожу Элен. Машина принадлежала американскому консульству в Танжере, и на ее крыше развевался небольшой звездно-полосатый флаг.

Закончив рассказ, Башир подал знак маленькому Омару и прелестной Айше, и те тотчас же предоставили феску и тамбурин доброй воле правоверных.

На другой день Башир поведал своим слушателям, которых с каждым разом становилось все больше, историю белого ослика.

— Вернувшись в Танжер, — начал он, — я стал работать для доктора Эванса, целителя больных животных. Но не подумайте, друзья мои, что я работал в его лечебнице: не по мне подолгу оставаться на одном месте, к тому же запахи лекарств и вид страдающих животных вызывают у меня отвращение. Сознаюсь, и сам доктор Эванс — с добрыми глазами, но с лицом будто вылепленным из воска — внушал мне страх. Он любил животных как ни один человек на свете, и животные отвечали ему взаимностью. Когда он делал операцию собаке, она лизала ему руку. И даже когда его игла несла животному, которому он уже не в силах был помочь, смерть, со стороны казалось, что он дает ему сладчайший мед. Каждый день он облегчал страдания множеству кошек, собак, ослов, мулов, лошадей. И другие животные тоже проходили через его руки: свиньи, индюки, телята, кролики, козы и обезьяны.

— Обезьяны! Вот бы взглянуть хоть одним глазком! — воскликнула дерзкая Зельма-бедуинка. — А как они выглядят? Большие или маленькие? А симпатичные?

— Разные, — ответил Башир. — Иные даже умнее большинства женщин.

— Верно сказано, верно, — одобрил старец Хусейн, торговавший сурьмой.

Многие мужчины согласились с ним.

И Башир продолжил:

— Но для животных, которые находились в лечебнице, мне ничего не нужно было делать. Я работал на улице. Увидев мула, лошадь или осла, — выбившихся из сил, больных либо сильно избитых, — я должен был выяснить имя хозяина и сообщить его доктору Эвансу. Тот звал хозяина к себе и, где уговорами, а где и угрозами, заставлял отдать животное на излечение.

В этом месте рассказа слушатели подняли страшный гвалт: кто-то кому-то возражал, кто-то с кем-то перебранивался — в шуме ничего нельзя было разобрать. Наконец Галебу-водоносу удалось перекричать взбудораженную толпу:

— Да знаю я его прекрасно, будь проклят этот его белый халат! Он на целых три дня забрал у меня мула, на котором я вожу бурдюки с водой. Через полицию забрал!

— Но ведь он вернул его тебе таким сильным и крепким, каким твой мул прежде никогда не был! — возразил Мухаммед, уличный писец. — За три дня хорошего ухода он на три года продлил ему жизнь.

— Ни Аллах, ни его пророк не проповедовали доброту по отношению к животным! — визгливым голосом прокричал старый ростовщик Наххас, и его реденькая бороденка запачкалась желтой, как желчь, слюной.

— Но ни Аллах, ни пророк Мухаммед не учили быть жестокими к живым существам, — вставил добрый старец Хусейн, продавец сурьмы.

— А неверные? — воскликнул Селим, позвякивая амулетами, нанизанными на конец длинного шеста. — Они называют нас варварами за то, что мы заставляем страдать наших животных.

— А они, разве они сами не заставляют страдать мусульман? — завопил безработный грузчик Исмет, и его бычья шея вздулась от гнева.

— И почему, — принялась голосить старая Фатима, выставив, словно птица когти, свои крючковатые пальцы, — почему мы, женщины, должны жалеть этих бездушных тварей? Наши мужья, братья и сыновья обращаются с нами куда хуже, чем со своими буйволами и ослами!

— Когда осел выбивается из сил, женщинам приходится нести вместо него поклажу! — прокричала Зельма-бедуинка.

Все больше народу ввязывалось в спор. Видя такое дело, Башир всем дал высказаться, а потом велел маленькой Айше громко бить в тамбурин, чтобы восстановить тишину и вновь привлечь внимание слушателей.

И он сказал:

— Если честно, друзья мои, то мне не было никакого дела до больных или обессилевших мулов и ослов. Жизнь ведь для всех тяжела, не правда ли? Но за каждое животное доктор Эванс давал мне одну песету. Охотиться таким образом было гораздо проще и приятней, нежели чистить обувь или распродавать газеты. А больных и измученных животных, слава богу, в Танжере хватает.

— Ну и везет же этому двугорбому, — проворчал старый Наххас.

— А тебе на что жаловаться, о ростовщик среди ростовщиков? Людей, задавленных нуждой, в нашем городе еще больше, чем страдающих животных, — ответил Башир.

Дав возможность толпе вволю посмеяться над злобным процентщиком, Башир с важностью произнес:

— Именно так я и нашел белого ослика.

Слушатели вспомнили, что однажды речь уже шла о белом ослике, и сообразили, что теперь он становится главным героем повествования. Плечи подались вперед, и глаза на смуглых, загорелых, белокожих, чернокожих лицах, особенно на укрытых покрывалом лицах женщин заблестели пуще прежнего.

И Башир заговорил вновь:

— Как-то вечером Омар, Айша и я возвращались с площади Франции. Омару и Айше удалось собрать неплохое подаяние, и я решил, что мы пойдем в какую-нибудь мавританскую кофейню в касбе полакомиться сладким чаем и пирожными с миндалем и медом. Дорога туда идет по улице Статута мимо постоялого двора. Я люблю это место за царящий там запах караванов и за те сказки, что рассказывают путешественники. А с тех пор как я стал работать на доктора Эванса, я находил там для себя и кое-какую пользу, поскольку ослабленных животных после длинных переходов особенно много. Но на сей раз я вовсе не собирался заглядывать на постоялый двор. В тот вечер я был богат, а к чему желать большего, если будущее каждого из нас все равно во власти Аллаха? Я торопился попасть в касбу до наступления темноты: когда солнце сядет, чай с мятой уже не будет таким ароматным, а медовые пирожные — такими сладкими.

Но судьба, о братья мои, на каждом шагу преподносит нам нечаянные подарки, и мне даже не понадобилось заходить на постоялый двор, чтобы увидеть белого ослика. Он стоял на улице, привалившись к стене дома.

Ума не приложу, что тогда на меня нашло? Ничего подобного я не испытывал ни прежде, ни потом. Мне словно подменили глаза и сердце: я вдруг почувствовал сильное расположение к этому ослику, тем более странное, что речь шла о животном — и о каком животном! Вы все, друзья мои, видели на своем веку столько разных ослов: хилых, искалеченных, покрытых гнойниками, едва стоящих на ногах от усталости и болезни, — но никто, я уверен, не встречал до такой степени изможденного и жалкого существа.

Ослик привалился к стене постоялого двора, потому что уже не мог держаться на ногах. Шкура у него во многих местах была содрана, ноздри и раны на теле гноились. Он не в силах был пошевелить ни хвостом, ни головой, чтобы отогнать назойливых мух. Время от времени он лишь чуть-чуть напрягал кровоточащие бока, до того израненные и исхудавшие, что, казалось, ребра вот-вот вылезут наружу.