Ослик шел без опаски, с достоинством. Он радостно вдыхал все запахи улицы, широко раздувая ноздри. Однако едва мы очутились в оживленном месте города, как я задрожал от страха. Я беспрестанно вертел головой во все стороны и заслонял собой ослика, когда видел, что к нам приближается другой осел, изувеченный и запаршивевший, с кровоточащими ранами. Вам ли не знать, друзья мои, как много таких животных в Танжере!
Только за городом ко мне наконец вернулось спокойствие. Я позволил ослику пройтись рысцой, а сам бежал за ним до самого луга. А там — какое наслаждение! Если б вы видели, как он валялся в траве, если б слышали его счастливый рев! Он то вскакивал и терся об меня, то убегал — и я догонял его, то он снова бросался в траву. До чего весело мы играли! Все утро пролетело как одна минута.
Когда настало время возвращаться, я снял с него травинки и налипшие комочки земли и отступил немного, чтобы со стороны посмотреть, как он выглядит. О друзья мои! Я не поверил своим глазам — до того хорош собою стал мой маленький ослик. Наверное, в лечебнице я смотрел на него со слишком близкого расстояния и ничего не видел, кроме ран и рубцов. А там, на лугу, я увидал его таким, каким он был на самом деле: красивым, с тонкой нежной шкурой, покрытой молочно-белой шерсткой, мягкой, словно волосы у младенца.
Пока я любовался и восхищался им, мой взор, должно быть, помутился одновременно с разумом. Вместо луга, на котором я в ту минуту стоял, мне привиделся другой, гораздо более обширный, заросший сочной травой и цветами, — тот, что находился в великолепном поместье на Горе. И там, украшенный шелком и золотом, с голубой лентой на шее, резвился маленький ослик, совершенно особенный, некогда принадлежавший на редкость красивой и злой девочке. Но странное дело: измученное, запаршивевшее, полумертвое животное с постоялого двора, которое я выхаживал в лечебнице, неотступно напоминало мне того чудесного ослика на лугу.
Не знаю, как я очутился рядом с ним: быстро подбежал или подошел в нерешительности, — помню только, что руки у меня дрожали, а ладони стали влажными, когда я взял сначала одно его ухо, потом другое… Я похолодел и задрожал всем телом, обнаружив метку, которая не исчезает, — две семиконечные звездочки. У ослика из поместья леди Синтии за ушами были точно такие!
Порыв радостного волнения охватил толпу после этих слов Башира. Ничто не могло доставить слушателям большего удовольствия, чем возможность следить за превратностями судьбы и перипетиями рассказа.
— Клянусь своими глазами — это был он! — воскликнула Зельма-бедуинка, воздев руки к татуированному лбу.
И Мухаммед, уличный писец, с жаром объяснял своим соседям:
— Та страшная пожилая дама уступила его одному торговцу, который вскоре его перепродал. Так ослик переходил из рук в руки, пока совсем не захирел.
А бездельник Абд ар-Рахман был крайне удивлен.
— Да как же ты, — говорил он Баширу, — ты, который поставил его на ноги, как же ты не знал, что за животное перед тобой?
— Это было предначертано свыше! Нет сомнений! — воскликнул Селим, торговец амулетами.
— Конечно! Конечно! Предначертано свыше! — согласилась толпа.
Тут мудрый старец Хусейн, продававший сурьму, тихо спросил у маленького горбуна:
— Но ведь тот ослик, что жил в поместье на Горе, не позволял тебе даже приблизиться к нему. Разве не так ты нам рассказывал?
И Башир с почтительностью к старцу ответил:
— Память твоя столь же крепка, сколь почтенен твой возраст, отец мой. Ослик именно так вел себя по отношению ко мне, поэтому, когда я обнаружил, что это он и есть, я невольно отшатнулся, опасаясь с его стороны какой-нибудь новой обидной выходки.
— Ну и что, что же он сделал? — вскричала Зельма-бедуинка.
Другие слушатели выразили такое же нетерпение.
И Башир продолжил:
— Ослик пристально посмотрел на меня. Глаза у него были грустными и необычайно умными. И они говорили мне: «Я узнал тебя сразу, прямо у дверей постоялого двора, где умирал из-за жестокого со мной обращения. Тогда я уже не был таким спесивым, глупым и избалованным, как прежде, когда оттолкнул тебя, потому что от тебя пахло нищетой. Я столько выстрадал, что невольно стал лучше понимать этот мир. Теперь я люблю тебя как моего спасителя и повелителя».
Вот что сказали мне его глаза. Потом он подошел ко мне и положил свою мордочку мне на передний горб, и обмахнул мне лицо своими длинными, словно крылья, ушами. И я был счастлив, и больше уже не думал о давней обиде.
Тут Хусейн, благочестивый старец, торговавший сурьмой, заметил:
— Забыв обиду, ты проявил мудрость, сын мой. И среди людей есть множество чванливых, избалованных богатством и почестями, — что же тогда ждать от обыкновенного осла?
— Верно сказано! Верно! — откликнулись в толпе.
И Башир продолжил:
— Доктор Эванс находился во дворе лечебницы, когда я привел с прогулки ослика — беленького, лоснящегося, жизнерадостного.
«Знаешь, Башир, — сказал доктор, — я не смогу долго держать его у себя, я должен вернуть его хозяину».
От этих слов ноги у меня сделались ватными. О, я знал, что такой день когда-нибудь настанет, но я гнал от себя тревожные мысли. И вот этот день настал.
Ослик приблизился, ткнулся в меня мордочкой — это его очень забавляло, — а я с грустью погладил его за ушами, и мои пальцы ощутили под мягкой шерсткой единственную отметину, которую невозможно уничтожить, — семиконечные звездочки. Ими, должно быть, его пометил первый хозяин. Я невольно оттолкнул ослика, представив, что вскоре он будет принадлежать другому. Ослик встряхнул головой и удивленно на меня посмотрел.
Тут доктор Эванс сказал: «Думаю, что он не доволен своим прежним хозяином». Я не понял, и доктор пояснил: «Ты же видишь, он хочет остаться с тобой».
На этот раз я едва удержался на ногах. Все смешалось у меня в голове, и я пролепетал: «Неужели это правда?.. Аллах милостивый, могу ли я поверить?.. Не смеешься ли ты надо мной?»
Доктор Эванс несколько раз согласно кивнул и сказал: «Ты вернул ослику жизнь — теперь он твой».
Но я все еще не верил своим ушам. «Этот ослик? Этот чудесный белый ослик?» — изумленно вскричал я.
И целитель больных животных торжественно подтвердил свои слова. Я склонился, чтобы поцеловать рукав его халата.
Поистине, друзья мои, у неверных — даже у лучших из них — странные манеры. Доктор Эванс резко отступил назад и, сурово отвергнув мою благодарность, ушел, не проронив больше ни слова. При других обстоятельствах я, без сомнения, был бы удручен подобной переменой в его настроении, но в ту минуту могли я думать об этом? Нежная теплая мордочка прильнула к моему горбу — мордочка моего белого ослика…
Даже если бы у Башира от сильного волнения не перехватило горло, он все равно не смог бы продолжать рассказ: со всех сторон на него посыпался град вопросов, восклицаний, предположений.
— Так у тебя, оказывается, был свой осел? — воскликнул Галеб-водонос. — И даже красивее, чем мой мул?
— А чем же ты его кормил? — поинтересовался крестьянин Фуад.
— И почему ты никому его не показывал? — прокричала Зельма-бедуинка. — Мне бы так хотелось погладить его шерстку, мягкую, как волосы ребенка.
— Да потому, что он его немедленно продал! И за хорошую цену, я уверен! — пронзительным голосом крикнул ростовщик Наххас.
— А я так думаю, что он его спрятал, чтобы не вызывать у людей зависти, — спокойно сказал старец Хусейн, торговавший сурьмой.
И Селим, позвякивающий своими амулетами, и грузчик Исмет, играющий мускулами, и еще многие-многие другие выразили — каждый по-своему — чувства, охватившие их, когда они узнали, что маленький нищий горбун стал владельцем чудесного ослика.
Наконец Башир поднял правую руку, дождался тишины и продолжил рассказ такими словами:
— Клянусь, вы получите ответы на все вопросы. Но прежде знайте, что никого из вас не охватило бы такое изумление, какое охватило меня, когда я понял — и окончательно поверил, — что ослик принадлежит мне. Да, немногие из вас, моих слушателей, познали, что такое богатство или хотя бы уверенность в завтрашнем дне. Но даже самый бедный человек имеет что-то свое — будь то немного зерна, лачуга, коврик, змея, цыпленок, жена. Я же — подумайте только, друзья мои, — никогда ничего не имел. И, будучи в здравом рассудке, не смел даже ни на что надеяться. И вот белый ослик, достойный забавлять царское дитя, становился моей собственностью, моим имуществом, становился моим. Моим!
