Вот в этом приведенном Марион Мельвиль тексте, взятом ею из источника XIX века, и кроется подвох, долго мешавший заметить связь создания ордена с эпидемией. Дело в том, что эта книга Мельвиль, на которую часто ссылаются, была написана шестьдесят лет назад (есть издание 1951 года), когда ошибка с 1128 годом была еще не вскрыта (в российском издании 2006 года, несмотря на заявленное научное редактирование, ошибка также не замечена, и примечания редакции по этому поводу отсутствуют). Но в 1988 году Рудольф Хистанд (Rudolf Hiestand) показал, что в то время во Франции год обычно начинался с 25 марта (при этом в Суассоне, например, год начинался 25 декабря), и январь 1128 года по мартовскому стилю является на самом деле январем 1129 года по стилю январскому. Определение правильного года собора сняло и некоторые нестыковки, смущавшие исследователей ранее, как отмечал Барбер[148]. Но среди этих «смущавших исследователей нестыковок» не было утерянной связи с огнем св. Антония — о ней просто никто не задумался. А стоило бы обратить внимание на то, что собор, давший зеленый свет храмовникам, прошел в самый разгар эпидемии эрготизма, идущей с осени 1128 года (датировка эпидемий валидна при любом стиле, даже если месяц не указан, ибо начинаются они после летней страды). Тогда будет нетрудно понять, что собор был созван именно в это время не случайно, а был эпидемией де-факто и вызван. Одобренный на соборе орден ожидал невиданный и быстрый успех, который по день сегодняшний историки, даже зная уже про ошибку с годом, объяснить затрудняются.

В начале 1128 или, согласно последним научным данным, в январе 1129 года в Труа был проведен собор, после которого тамплиеры получили официальное признание папы. Святой Бернар являлся одной из ключевых фигур, оказавших помощь в организации ордена тамплиеров как монахов-воинов — совершенно новой концепции для средневекового христианского мира.

Вопреки мнению процитированного историка-медиевиста Карен Роллс, не так уж сложно предположить, чем в действительности было вызвано успешное развитие ордена. К новоиспеченному ордену присоединялось множество добровольцев, ему делались богатые подношения. Откуда такое расположение церкви и такой успех в наборе рыцарей, о котором любят упоминать все писатели, рассказывающие о тамплиерах? Гуго де Пейн «вернулся в Иерусалим с целой армией, набранной на Западе» — пишет Луи Шарпантье. «Один из летописцев утверждает — по-видимому, несколько преувеличивая, — что в ходе этого европейского визита Гуго сумел набрать больше добровольцев, чем сам папа Урбан II при организации 1-го Крестового похода. Как и тридцать с лишним лет назад, многие франкские дворяне продавали свои поместья или брали деньги взаем, чтобы присоединиться к магистру и отправиться на Ближний Восток», — вторит ему Пол Рид. Это знает каждый, кто любил читать книги о тамплиерах. Такое быстрое развитие ордена традиционно считается некой загадкой. Но есть ли она? Ничего таинственного здесь как раз не видно. Если в первый крестовый поход сорвались десятки тысяч людей, лишь бы только убежать от нищеты и ужаса «священного огня», то в 1128–29 годах, когда разразилась еще более сильная эпидемия, чем в 1095–96, разве у них не было той же мотивации? Просто в первый раз нашелся хронист Эккехард из Ауры, который пальцем ткнул в этот факт: «франков легко можно было уговорить покинуть свои деревни», потому что эпидемия эрготизма их «до отчаяния в самой жизни напугала»[150], а в 1129 году такого наблюдательного хрониста не нашлось. Создается впечатление, что пропала бы рукопись Эккехарда, так и первый крестовый поход никто бы с «огненной чумой» до сих пор не связывал. Как будто не самоочевидно желание людей бежать из гиблого места в святое, где, по слухам, излечиваются. И заметим, по слухам частично достоверным, ибо реально были и вылечившиеся вследствие смены питания. На этом все паломничество и держалось. Один из серьезных источников дохода церкви.

Сейчас нам трудно представить тот суеверный дикий ужас, владевший населением Франции во время этих эпидемий. «Вопя и стеная, люди в корчах падали на улицах. Многие, сидящие за столами, вдруг вскакивали и начинали кататься по всей комнате, подобно колесам, другие валились с пеной у рта в эпилептических конвульсиях, третьих рвало, и у них проявлялись признаки внезапного безумия. Многие из них кричали, „Огонь! Я горю!“ Вот как это происходило. Те, кто не выздоравливал сразу, казалось, горели заживо. Это был „invisibilis ignis, carnem ab ossibus separans et consumens [невидимый огонь, который отделял плоть от костей и поедал ее]“, — писал летописец. „Cum intolerabili cruciatu“ с невыносимой, мучительной болью погибали мужчины, женщины и дети. В городе Лиможе каждый дом напоминал костер, в котором день и ночь сжигались жертвы. Повсюду крики, горящие без видимого огня члены людей. Сначала у них чернели пальцы на ногах, затем разрывались пальцы на руках, руки и ноги тряслись в конвульсиях и отваливались. „Tamen desiderantibus mortem tantum remedium denegabatur [однако, последнего утешения не получали те, кто жаждал смерти], „donec celer ignis invadat membra vitalia [пока дух самой жизни не подвергся нападению огня]“, — писал летописец Гуго Фарсит. — „Ignis hic tanto frigore glaciali perfundit miserabiles, ut nullis remediis possint calefieri [примечательно, что этот огонь пронизывал несчастных людей таким холодом, что уже ничто не могло согреть их]“. Horrendissimus ululatus, ужасный рев боли был слышен на многие мили, и неописуемый смрад стоял неделями на улицах. Сам порядок природы был опрокинут. Ад, казалось, вырвался из глубин земли, сжигая людей в невидимом огне, природа которого была сходной с природой льда. Заразный мор был известен и ранее. Но этот не был таким. Те, кто сносил тысячи гниющих и скрюченных тел к яме, где их сваливали все вместе, оставались здоровы. С другой стороны, в деревнях, где ранее не было никаких смертельных случаев, все население вдруг умирало за один день», — так попытался описать эпидемию полузабытый ныне писатель Генрих Яков в своей книге об истории хлеба[151].

«Люди призывали Деву Марию и Христа на помощь; они также молили о спасении Женевьеву парижскую, святую покровительницу хорошего зерна», — пишет дальше Генрих Яков. — «Но и Женевьева была неспособна погасить невидимый огонь». Писатель не точен в одном: рассказывая про эпидемию 943 года в Аквитании, которую также зафиксировали несколько хронистов, он процитировал фразы из хроники Гуго Фарсита (Hugo Farsitus), где описывается более поздняя эпидемия в Суассоне, начавшаяся в том самом 1128 году (Domini MCXXVIII[152]), когда Женевьева, как мы знаем, как раз помогла. А описание смертельного «ледяного огня», действительно, может подойти к любой эпидемии. И кто знает, не здесь ли нашлись истоки для образа последнего, самого ужасного девятого круга ада Данте — ледяного?

Вот в такой охваченной ужасом Франции через полгода после начала эпидемии организаторам ордена св. Бернару и будущему магистру Гуго де Пейну легко удалось убедить папу Гонория II созвать собор в Труа и утвердить особый орден для защиты паломников.

Последствия эпидемий «невидимого огня» были уже хорошо известны. Перед первым крестовым походом весной 1096 года толпы крестьян и рыцарей внезапно сорвались с насиженных мест и, подобно мифическим леммингам, пошли на погибель. Они шли, куда глаза глядят, не зная даже, где этот самый Иерусалим, и спрашивая у ворот каждого города: «А не Иерусалим ли это?» Но они упорно шли, потому что дома было до жути страшно, а впереди их ждала святая спасительная земля обетованная, «где течет молоко и мед» (Исход 3:8). Вряд ли тогда папа Урбан II обрадовался такому положению дел, поскольку все движение прошло для него и церкви бессмысленно и создавало одни лишь проблемы в Европе и Византии. Созданный накануне этих событий орден святого Антония только начал контролировать дорогу в Сантьяго-де-Компостела, а рыба поплыла мимо сетей.