При этом, что характерно, сам Эккерман в вине именно спорыньи в «священном огне» несколько сомневался, что и указал в примечаниях: «Предположеніѣ, что „ignis sacer“ вызывалось отравленіемъ secale cornutum едвали вполнѣ неоспоримо. Если бы это было дѣйствительно такъ, то повсемѣстное появленія спорынья объяснило бы тогда распространеніѣ эпидѣміи»[188]. А такое универсальное объяснение ему, похоже, казалось слишком смелым.

Более того, он даже хорошо известную на сегодня эпидемию эрготизма 1408 года, описанную в Троицкой летописи, считал чумой, несмотря на то, что «лѣтописецъ и не упоминаетъ о характеристическомъ ея признакѣ, въ это время, бубонахъ» и зная ее название «коркота»[189].

«Что понимаетъ лѣтописец под „моромъ коркотою“, сказать трудно», — считал Эккерман[190]. Однако, как будет видно из следующей главы, здесь Эккерман недоглядел — вовсе не так трудно выяснить, что летописцы понимали под «коркотой» или «коркотной болезнью», хотя данные по эпидемиям эрготизма в России не систематизированы и сегодня.

«Въ Россiи первая эпидемiя „злой корчи“ была въ Прибалтiйскомъ краѣ въ 1710 г. Слѣдующая въ 1722 г. въ Москвѣ и Нижегородской губ.: она преимущественно свирѣпствовала между крестьянами и возвратившимися изъ Персiи войсками. Изучалъ болѣзнь врачъ Gottlieb Schober, по повелѣнию Петра Вел.»[191], — вот все, что сообщает нам энциклопедия Брокгауза (1900 г.) о российских эпидемиях эрготизма до XIX века. Разумно ли считать, что в XVIII веке эпидемий произошло всего три, а за предыдущие столетия, когда о вреде спорыньи даже не знали, эпидемий вообще не было? Нет, даже в середине XIX века «Энциклопедический словарь» уже предполагал: «Въ числѣ многочисленныхъ эпидемiй, господствовавшихъ въ древней Россiи, преимущественно въ голодные годы, и описываемыхъ лѣтописями подъ общими названiями мора, чумы и т. д. вѣроятно были и эпидемiи эрготизма»[192].

Известный знаток истории медицины, земский врач Нежинского уезда С. Г. Ковнер еще в конце XIX века указывал на более ранние упоминания эпидемий эрготизма в летописях. Но на это не сразу обратили внимание. «В России с 1710 г. до 1909 г. зарегистрировано 24 крупных эпидемии эрготизма»[193] — утверждала Большая медицинская энциклопедия в 1936 году, молчаливо соглашаясь таким образом с 1710 годом (к слову, десятью годами раньше психиатр Осипов оценивал число эпидемий свыше 50[194]). Только в следующем 1937 году проф. Выясновский наконец напишет: «Первые сведения об эрготизме в России относятся к 1408 году, что отмечено, по свидетельству Ковнера, в Троицкой летописи»[195]. Действительно, описание мора в Троицкой летописи сомнений в эрготизме не вызывает, как и в его распространенности:

Но эпидемии были и раньше, и позже. Кроме многочисленных невнятно описанных «моровых язв», которые трудно или просто невозможно идентифицировать, в летописях регулярно упоминаются эпидемии «злой корчи» под старыми, ныне практически позабытыми названиями. Хотя в XIX веке о них еще помнили. В 1842 году Шимкевич отмечал в своем «Корнеслове русского языка», что «Встарину вмѣсто корчь писали коркота (Арханг. Лѣт 100) и коркотная болѣзнь (ИГР V, пр. 222)»[197]. Это же можно прочитать и просто в словаре у Даля: «корчи — мн. корчь ж. болезнь судороги, спазмы, корча, встарь коркота». «Коркоты» и «коркотная болезнь» (у чувашей — «коркотка»), которыми полны летописи и жития — это те самые «злые корчи» от спорыньи. Но ясно стало это лишь позже, хотя все симптомы эрготизма были уже давно известны. Только в середине прошлого века эпидемиолог и историк медицины профессор Богоявленский укажет, что под коркотной болезнью «теперь следует видеть не что иное, как судорожную форму эрготизма, появлявшегося после длительного употребления хлеба, зараженного спорыньей»[198].

Более ранние отождествления, если такие и были, широко известны не стали. Хотя, казалось бы, и так понятно, о чем речь, когда мы читаем в Устюжской или других летописях: «И бысть на нихъ гнѣвъ Божiй и Пречистые Его Матери, и бысть на нихъ на пути коркота, начало имъ корчити руки и ноги, хребты имъ ломати, и мало ихъ прiидоша въ Новгородъ, и тамъ на нихъ слѣпота бысть»[199].

Часто встречающееся в житиях и летописях название «корчета», или «корчетная немощь» — это опять те же самые «злые корчи», что видно из описаний пандемии эрготизма в 1408–1409 годах. В Троицкой летописи под 1408 годом слов «коркота» и «корчета» не упоминается, но они есть в других описания этих событий. Об этой же эпидемии (уже со словом «корчета») можно прочитать, например, в сборнике житий вологодских святых: «В Ж. нашли отражение многие события русской истории XIV–XVII вв.: победа Димитрия Донского на Куликовом поле, болезнь „корчета“, распространившаяся на огромном пространстве от Москвы до Вологды (1409 г.)»[200]. «Русский времянник» сообщает об этой эпидемии более подробно: «Въ лето 6917 попущшу Богу за грѣхи наша прiиде на люди люто умертвiе корчета во властѣхъ Владимерскихъ и Юрьевскихъ и Димитровскихъ и Можайскихъ и Ржевскихъ и Рязанскихъ и Торусскихъ мало же и въ Московскихъ даже и до Вологды»[201]. А в других источниках та же эпидемия называется коркотой: «интересно отметить еще слово коркоты, употреблявшееся как название болезни: Того же лета моръ бысть на люди по многым сторонам коркотами в волостех Ржевскых, Можаискых… было же инде и в Московских волостех (237 под 1408 г.)»[202]. Еще одно название «злых корчей» — «корчуга»[203]. Употреблялись иногда и другие названия: «коркуша», «корчея», «скорчея»[204]. Михаил Чулков в «Сельском лечебнике» 1789 года называет болезнь «дергота» или «хлѣбенная Цирерина». Чулков приводит подробное описание симптомов отравления и склоняется к тому, что виновны рожки и незрелая рожь, хотя достоверно этого еще не знает. Судороги — это «хлѣбенное коверканiе», от которого в эпидемию в Киеве «иные жизни, иные цѣльныхъ частей тѣла лишились». Сумасшествие Чулков тоже упоминает[205].