Иногда ученые высказываются откровеннее, как Анри Пуанкаре: «Сгибать природу так и эдак, покуда она не приноровится к требованиям человеческого рассудка». Предложенная наукой человеку власть над миром не могла не охватить новыми средствами господства и самого человека. Так неизбежный при этом мировоззрении кризис индустриализма изначально включал в себя и социальную компоненту. Здесь — самая болезненная точка в социологии «общества знания». На это недавно обратил внимание почетный президент Международной Федерации философских обществ Венант Коши: «Я думаю, что те трудности, которые мы столь болезненно ощущаем сегодня, в значительной степени проистекают из некоторых принципов и установок сознания, сформировавших западноевропейскую культуру в XVI и XVII веках. Я далек от примитивной идеи о том, что все неевропейское отличается невинностью и врожденным благородством, а просто хотел бы подчеркнуть, что западная культура имеет такие характерные признаки и особенности, специфическое сочетание которых завело в тупик ее развитие; выйти же из тупика можно только осознав глубину пропасти, в которой мы очутились, и задумавшись над тем, что нам надо сделать в первую очередь, если мы хотим, чтобы человечество имело будущее» [149].
Среди главных особенностей культуры современного западного общества Коши выделяет «выдвижение на первый план философской мысли понятий Я и Самость», «установку науки Нового времени на связь между знанием и господством над природой», «превращение в первостепенную ценность технологической и экономической эффективности».
При обсуждении социальных проблем постиндустриального общества эта тенденция к рациональному и тотальному господству над человеком с помощью новой техники рассматривается как вполне актуальная угроза. Ф. Джордж пишет о том, чем грозит соединение компьютера с механистическим детерминизмом, укорененным в западном онаученном мировоззрении: «Джордж Оруэлл в „1984“ и Олдос Хаксли в „Прекрасном новом мире“ предвидели опасность бихевиоризма и обусловливания поведения. Они оба предупреждали, что применение таких методов государственной системой может быть опасным. Они не представляли себе, да и не могли представить, что наиболее опасная форма программирования будет связана с компьютером и компьютеризацией» [112, с. 359].
Надо подчеркнуть, что эту тенденцию констатирует и Д. Белл, идеолог и апологет доктрины информационного общества: «Можно сказать, что компьютер является инструментом управления массовым обществом, поскольку он есть механизм обработки социальной информации, громадный объем которой растет почти экспоненциально в силу расширения социальных связей» [63, с. 333].
Важны и другие аспекты механистической картины мира — обратимость процессов и линейность соотношений между действием и результатом. Чувство свободы становится доминирующим лишь в мире обратимых процессов. В культурных нормах заложено мощное ограничение на свободу действий, ведущих к непоправимому. Чувство необратимости естественных и социальных процессов — или отсутствие такого чувства — во многом определяет приверженность человека к той или иной идеологии.
Здесь идеологии, выраставшие из Просвещения, дали сбой. Свобода, выводимая из механистической картины мира, подавляет ответственность. Реальные «земные» процессы, в которые погружен человек, по большей части необратимы и нелинейны. Здесь любой шаг чреват непоправимым, и разумный человек должен прежде всего осознать ограничения, которым должны удовлетворять его действия. Ограничения — более фундаментальная категория, нежели цель. Известно правило: «Не существует информационных самообучающихся систем, которые бы не искали сами для себя ограничений, ибо найденные опытным путем запреты в значительной степени способствуют продлению жизни системы» [213, с. 50].
К. Лоренц предупреждал: «Городской человек с детства живет в окружении созданных техникой объектов, которые могут быть разобраны и вновь собраны по желанию. Он не понимает, что существуют вещи, которые могут быть с легкостью разрушены, но если они рвутся (позвольте мне использовать это выражение, ибо речь действительно идет о том, чтобы их „рвать“), то они гибнут навсегда» [28, с. 301].
Таким образом, механицизм, укорененный в мировоззрении, вошел в противоречие с рациональностью Просвещения, которая, по выражению М. Фуко, есть «терпеливый труд, оформляющий нетерпение свободы». Здесь — важная проблема социологии «общества знания», которое породило человека безответственного. Это вскрылось в полной мере в момент кризиса индустриализма, через практику общества потребления. Механистически понятая свобода просто лишает человека Запада ощущения святости и хрупкости тех природных и человеческих образований, в которые он вторгается.
В статье «Патология цивилизации и свобода культуры» (1974) Конрад Лоренц писал: «Функция всех структур — сохранять форму и служить опорой — требует, по определению, в известной мере пожертвовать свободой. Можно привести такой пример: червяк может согнуть свое тело в любом месте, где пожелает, в то время как мы, люди, можем совершать движения только в суставах. Но мы можем выпрямиться, встав на ноги — а червяк не может» [28, с. 306].
Идея прогресса, центральная для всего проекта Просвещения, была заимствована из науки. Основанная на новой картине мира и на ощущении науки самой себя как бесконечно развивающейся системы знания, она стала одним из оснований идеологии индустриального общества, одним из важнейших средств легитимации нового общественного порядка — капитализма. Р. Нисбет пишет: «На протяжении почти трех тысячелетий ни одна идея не была более важной или даже столь же важной, как идея прогресса в западной цивилизации» (см. [211, с. 127]). Так же, как в случае с идеей свободы, наука задала принципы легитимации прогресса, опираясь прежде всего на свой собственный образ. Свобода познания прямо вела к оправданию свободы неограниченного прогресса.
В настоящее время само понятие прогресс, предельно неопределенное и размытое, применяют к любой стороне бытия, и оно оказывает магическое воздействие на «онаученное» сознание. Являясь ключевым элементом всей идеологии «общества знания», идея прогресса в условиях неолиберализма теряет гуманистическое содержание и становится выражением того нигилизма западного мироощущения, о котором писал Хайдеггер. Грей замечает на этот счет: «Связав свою судьбу с культом свободного рынка, западный консерватизм солидаризовался с духом своего времени, столь точно выраженном в откровенно нигилистическом изречении Хайека „прогресс есть движение ради движения“» [103, с. 178].
Становление категории прогресса было связано с изменением представления о времени, которое произвела наука. Современный человек есть человек исторический, И нам кажется, что идеи длящегося времени и прогресса заложены в нашей структуре мышления естественным образом. Между тем, это — сравнительно недавние приобретения культуры. Вплоть до XVII века в сознании господствовала эсхатологическая концепция («сотворение мира — конец света»), дополненная понятием циклического времени, которое соответствовало мироощущению человека аграрной цивилизации, жившего во времени природных циклов. Человек Возрождения еще не мыслил жизнь как прогресс, для него идеалы совершенства, к которым надо стремиться, остались в античности.
Как пишет историк культуры и религии Мирча Элиаде, лишь «начиная с XVII в. все больше утверждаются линейные толкования истории и прогрессистская концепция истории, распространяя веру в бесконечный прогресс — веру, провозглашенную уже Лейбницем, господствующую в век Просвещения и получившую особенно широкое распространение в XIX в. благодаря победе идей эволюционизма» [285, с. 131].
В западном «обществе знания» прогресс имеет статус не просто высшей ценности, но и естественного закона, которому нельзя противиться. Грей пишет: «В политических теориях Просвещения универсалистская направленность классического политического рационализма возрождается в облике философии истории, устремленной к рационалистической цивилизации как своей цели. Идею прогресса, воплощенную в проекте Просвещения, можно рассматривать как диахроническое повторение классической концепции естественного закона. Это современная концепция общественного развития, совершающегося через последовательно сменяющие друг друга дискретные стадии, не везде одинаковые, но схожие в том, что все они воплощают одну-единственную форму жизни — единую цивилизацию, рациональную и космополитическую. Современный либерализм во всех его известных формах — от Локка до Канта и от Джона Стюарта Милля до позднего Ролза — неразрывно связан с философией истории и с идеей прогресса, выраженных в проекте Просвещения» [103, с. 132].
