Еще важнее то, что политики очень часто могут найти таких ученых, которые искренне поддерживают их точку зрения и при наличии средств могут развить целую систему ее обоснования. То, что ученый как личность придерживается той или иной позиции по какому-то политическому вопросу, никак не связано с нарушением норм познавательного процесса. Проблема в том, что процесс познания в науке — довольно гибкая система, она может незаметно меняться под влиянием идеологических предпочтений. Каким же образом получается, что ученый, искренне занятый поиском истины, может вполне честно, не нарушая логики и не фальсифицируя данных, прийти к совершенно противоположным выводам, чем его коллега, ведущий исследование столь же честно, но исходя из других идеологических предпочтений? И могут ли они в этом случае оба быть оправданы как ученые?
Детальный анализ ряда случаев показывает что да, это вполне нормальное явление. Здесь нет заговора или обмана, которые в принципе можно было бы предотвратить оздоровлением («чисткой») социального института науки. Причины кроются в самой методологии науки как способа познания, имеющего свои ограничения. Это как раз и является важнейшим предупреждением против излишнего доверия к технократическому способу принятия решений. И чем больше эти решения затрагивают моральные ценности и интересы людей, тем более рискованно подпадать под влияние экспертов.
Прежде всего, очевидной причиной искренних расхождений во мнениях экспертов является неполнота научного знания. Наука — развивающаяся система знания, которая переходит в познании реальности с одного горизонта на другой. Но на каждом горизонте разрабатываются лишь «опорные точки», позволяющие продвинуться дальше в общем понимании реальности. Научный прогресс не похож на наступление цепи бойцов по ровному полю, это — продвижение малых отрядов по извилистым горным тропам и ущельям. Тщательное, тем более окончательное изучение наукой частных вопросов невозможно. По очень многим вопросам, которые требуют политического решения, запас имеющегося знания просто недостаточен, чтобы дать бесспорный ответ.
Эксперт, даже если он хорошо владеет наличным запасом знания, при суждении по конкретному частному вопросу должен экстраполировать это знание в область неопределенности, а эта экстраполяция не подчиняется строгим нормам научной процедуры. Проводить же дополнительные исследования, когда уже начаты дебаты по конкретному вопросу, как правило, нет ни времени, ни денег. Если же такие исследования делаются, то обычно лишь для поиска данных, подтверждающих позицию власти (политической или экономической).
Быть может, экспертам следовало бы категорически отказываться выдавать свое суждение за научное, четко определяя границы надежного знания, но они испытывают сильное давление со стороны заказчиков, которые не могут допустить ослабления главного легитимирующего механизма. И любой уважающий себя эксперт полагает, что лучше уж сообщит свое суждение он, компетентный ученый, чем какой-нибудь заинтересованный шарлатан, к которому будут вынуждены обратиться власти. К тому же, если доклад эксперта противоречит намерениям заказчика, он обычно просто отправляется в мусорную корзину[56].
Другие характерные свойства научной деятельности, которые позволяют ученым расходиться в их экспертных суждениях, это привлечение неявного знания, которое трудно формализовать и подвергнуть логическому анализу; это трудности согласования понятий и предположений, из которых исходят разные эксперты, то есть различия когнитивных структур, для выявления которых у экспертов обычно нет времени; это и выбор различных моделей, сопряженный с неустранимой неопределенностью.
Таким образом, реально присущие научной практике и научному методу свойства — опираться на предположения, модели и неявное знание, — создают для участвующего в идеологических и политических дебатах ученого широкую область неопределенности, в которой он может вполне честно маневрировать в соответствии со своими идеологическими предпочтениями.
Глава 8
Черты знания, формирующего институциональные матрицы индустриального общества
«Общество знания» — понятие идеологическое. Как и многие другие подобные понятия, оно является условным, претендующим на то, чтобы обозначить некоторое необычное, присущее только Западу (и только в конкретный исторический период), качество. Другими подобными понятиями являются «рыночная экономика», «гражданское общество», «демократия», «иудео-христианская цивилизация» и т. п.
В действительности любая человеческая общность, с самого начала существования человека как вида, является «обществом знания». Знание в его общественной форме со-знания есть признак, конституирующий человека разумного. Сознание возникло у человека скачкообразно, по историческим меркам моментально — человек был буквально сотворен. Его пребывание в состоянии «человека-зверя» было столь кратковременным, что считать его особым историческим этапом нельзя. В историческом масштабе времени первобытного стада как типа общности не существовало.
Умозрительное представление о «человеческом стаде» и «человеке-звере», принятое в истмате и перешедшее из него в советское обществоведение, следует считать ошибочным, оно не подтверждается данными антропологии. Американский лингвист, философ и антрополог Ф. Боас в одной из важнейших своих работ «Ум первобытного человека» (1911) показал, что между интеллектуальными возможностями цивилизованного человека и «дикаря» нет значимых различий — ум первобытного человека был столь же совершенной машиной, что и сегодня [236, с. 257].
Первобытный человек, собиратель и охотник, не испытывал «скудости средств существования», он жил в обстановке изобилия, поскольку еще не имел развитых социально обусловленных («престижных») потребностей. Поэтому у человека оставалось много времени для созерцания, размышления и общения. И люди сразу стали сплачиваться в общности по культурному родству, а ключевым элементом культуры с самого начала были коллективные представления о мире — знание. В определенном смысле первобытное общество было в большей степени «обществом знания», чем современное.
К. Леви-Стросс считал, что мифологическое мышление древних основано на тех же интеллектуальных операциях, что и наука («Неолитический человек был наследником долгой научной традиции»). Первобытный человек оперирует множеством абстрактных понятий, применяет к явлениям природы сложную классификацию, включающую сотни видов. В «Структурной антропологии» Леви-Стросс показывает, что первобытные религиозные верования представляли собой сильное интеллектуальное орудие освоения мира человеком, сравнимое с позитивной наукой. Он пишет: «Разница здесь не столько в качестве логических операций, сколько в самой природе явлений, подвергаемых логическому анализу… Прогресс произошел не в мышлении, а в том мире, в котором жило человечество» [120][57].
Таким образом, познавательную ценность термин «общество знания» приобретет лишь в том случае, если мы интерпретируем его как обозначение объекта, ограниченного во времени и пространстве, выделив специфические черты этого объекта. Разумно ввести такое ограничение: под «обществом знания» будем понимать современный этап развития индустриального общества, возникшего в XVI–XVIII веках в Западной Европе в ходе череды революций — Реформации, Научной, Индустриальной и Буржуазной.
Западное общество Нового времени (модерн) возникло как единое целое, и одним из столпов, на которых оно стояло, был новый тип знания, познания и мышления — «европейская» наука. Можно также сказать, что наука была одной из ипостасей этого общества, так как она «пропитывала» все его поры. Не случайно свой фундаментальный труд, в котором описана духовная, культурная основа современного капитализма, — «Протестантская этика и дух капитализма» — Макс Вебер начинает с вопроса: какое сцепление обстоятельств привело к тому, что только в Западной Европе возникло такое явление культуры, как наука [86, с. 44]?
