Что же касается идеологии, которая легитимирует технологические инновации в социальной сфере, то она столь интенсивно использует сильные научные теории, что они начинают господствовать в культуре и воспринимаются обыденным сознанием как вечные и очевидные истины. Например, теоретические модели антропологии, которые наука предлагала идеологам, а те после обработки и упрощения внедряли их в массовое сознание, самым кардинальным образом меняли представление человека о самом себе и тем самым программировали его поведение.
Помимо атомистического учения, которое дало идеологии современного западного общества модель человека как индивида, огромную роль в легитимации общественного строя и политического порядка сыграла эволюционная теория. Получив сильный начальный импульс из идеологии, эволюционное учение вернулось в нее в виде социал-дарвинизма. Идеологи рыночной экономики (Герберт Спенсер и др.) черпали из дарвинизма аргументы в обоснование ее естественного права, предполагающего вытеснение и гибель слабых, неспособных или проигравших в конкуренции. «Бедность бездарных, — пишет Спенсер, — несчастья, обрушивающиеся на неблагоразумных, голод, изнуряющий бездельников, и то, что сильные оттесняют слабых, оставляя многих „на мели и в нищете“ — все это воля мудрого и всеблагого провидения».
Социальное расслоение представлено как «естественный» порядок, освященный теоретическим научным знанием. Историк дарвинизма Дж. Говард пишет: «После Дарвина мыслители периодически возвращались к выведению абсолютных этических принципов из эволюционной теории. В английском обществе позднего викторианского периода и особенно в Америке стала общепринятой особенно зверская форма оправдания социального порядка — социал-дарвинизм — под лозунгом Г. Спенсера „выживание наиболее способных“. Закон эволюции был интерпретирован в том смысле, что победа более сильного является необходимым условием прогресса» [19].
Как пишет историк дарвинизма Р. Граса, социал-дарвинизм вошел в культурный багаж западной цивилизации и «получил широкую аудиторию в конце XIX — начале XX в. не только вследствие своей претензии биологически обосновать общественные науки, но прежде всего благодаря своей роли в обосновании экономического либерализма и примитивного промышленного капитализма» [15][46].
Особый всплеск социал-дарвинизма вызвал кризис конца 20-х и начала 30-х годов. Некоторые ученые в этот момент перешли от идеологического обоснования социального порядка к прямым политическим рекомендациям. В Англии виднейший ученый, сэр Джулиан Хаксли призывал принять меры, не допускающие, чтобы «землю унаследовали глупцы, лентяи, неосторожные и никчемные люди». Чтобы сократить рождаемость в среде рабочих, Хаксли предложил обусловить выдачу пособий по безработице обязательством не иметь больше детей. «Нарушение этого приказа, — писал ученый, — могло бы быть наказано коротким периодом изоляции в трудовом лагере. После трех или шести месяцев разлуки с женой нарушитель, быть может, в будущем будет более осмотрительным» (см. [42, с. 231]). Немало было и возражений против программ социальной помощи, «ложной филантропии», поддерживающей слабых и тем самым нарушающей закон борьбы за существование. Как выразился Ницше, «сострадание в человеке познания почти так же смешно, как нежные руки у циклопа».
Новое мощное обоснование необратимого социального неравенства дала в начале XX в. генетика, как непосредственно, так и через социал-дарвинизм. «Хотя принятие новой генетики задержалось на несколько десятилетий, оно создало ситуацию, в которой доктрина наследственности превратилась в бастион социальных консерваторов; реформисты стремились, как требовала логика их эмоциональной позиции, предотвратить тотальное соединение (в общественном сознании) характеристик поведения с наследственной предопределенностью. Но у них не было выбора, ибо и они считали, что наследственные характеристики неизменны» [36, с. 295].
В самые последние годы новые основания для социал-дарвинизма дала молекулярная биология и генная инженерия, якобы позволяющие вполне «объективно» предсказывать поведение человека путем диагностики его генетических дефектов в раннем возрасте или даже на стадии эмбриона. Игнорируя, подобно сторонникам евгеники начала века, социальную сущность человека, пропагандисты генетической диагностики легитимируют социальные механизмы маргинализации — вытеснения из общества значительной части бедных слоев населения и даже среднего класса. На научной основе предлагаются превентивные полицейские меры против подростков, «генетически предрасположенных» в будущем к алкоголизму, агрессивному поведению и преступности. Органы просвещения надеются сэкономить средства на детях, «генетически предрасположенных к неуспеваемости». Американские социологи говорят о возникновении нового класса — класса «биологически угнетенных» людей [33].
Где же мы видим эту новую трактовку «прав человека»? В стране, которая дальше всех продвинулась в построении «общества знания», все стороны жизни которой в идеологии российских реформ были представлены как образец. Неудивительно, что сильный всплеск социал-дарвинизма мы наблюдали в конце 80-х — начале 90-х годов в СССР и в России — в связи с необходимостью легитимации рыночной экономики и неизбежного социального расслоения. Основным объектом атаки советских социал-дарвинистов является эгалитаризм, идея равенства.
Фундаментальные понятия идеологии
Важнейшими инструментами мышления являются понятия. Предложив новую картину мира, зарождающаяся европейская наука наполнила новым содержанием или даже впервые сформулировала фундаментальные понятия, в которых люди осмысливают свою жизнь в обществе. Первостепенными по своему идеологическому значению стали понятия свобода и прогресс.
Понятие свободы играет ключевую роль в идеологиях буржуазного общества на протяжении всей его истории: в борьбе с феодализмом, при разрушении традиционных обществ в колонизуемых странах, для нейтрализации социалистических проектов в XX веке. Наука выступила как освобождающая сила и законодатель в понимании свободы прежде всего по отношению к своей собственной деятельности.
Свобода познания! Это ставшее сегодня привычным почти очевидным понятие, вовсе не тривиально. Его провозглашение было совершенно новым явлением в культуре, что красноречиво показал конфликт Галилея с церковью. До этого акт познания был неразрывно связан с этической и даже религиозной позицией — он творился или во имя Добра, как шаг к постижению замысла Творца, или во имя зла, как черная магия, богоборческое дело.
С момента своего возникновения и до настоящего времени европейская наука декларирует свой нейтралитет по отношению к идеалам и ценностям, свою полную свободу от идеологических и политических предпочтений. Наука, мол, беспристрастно изучает то, что есть и не претендует на то, чтобы указывать, как должно быть. Моральные ценности в момент становления науки оставлялись в ведении религии и философии, и такое разделение было условием молчаливого пакта между Церковью и наукой. Так и возникла объективная наука, ориентированная на истину, а не на ценности.
Для познания мира, противопоставленного человеку (как картина — созерцающему ее зрителю), наука предложила метод, включающий рациональное теоретизирование, наблюдение и эксперимент («допрос Природы под пыткой»). М. Фуко показывает, что структура познавательного процесса экспериментальной науки сложилась под сильным влиянием процесса дознания в средневековом суде: «Как математика в Греции родилась из процедур измерения и меры, так и науки о природе, во всяком случае частично, родились из техники допроса в конце средних веков. Великое эмпирическое познание… имеет, без сомнения, свою операциональную модель в Инквизиции — всеохватывающем изобретении, которое наша стыдливость упрятала в самые тайники нашей памяти» [13].
