Темитов без него ни одного дела не начинает.

При каждом упоминании имени Темитова князь морщился, закрывал глаза, сердился:

— Про Темитова сказывают, забулдыга он был, забубённая головушка, за себя не ответчик. Под одним окном постучит, под другим выпросит, под третьим съест… А потом потрафил чем-то царю Петру — и граф уже! Всё у него в руках кипит, горит, всё поспевает… В карты миллионы проигрывает!.. Турниры устраивает — кто кого переспорит! Блажной. Вот я — князь, так и мой прадед княжил, и дед прадеда княжил, и все до двадцатого колена — князья А эти новые графья — тьфу! Без роду и племени! У меня таких графов — целые деревни. Разве в прежние времена такое быть могло?

…Темитову царь подарил где-то на севере большие земли, и граф скупал повсюду крестьян, переселял их туда. Ему нужно было много людей. Но мало кто хотел по своей воле идти в чужие далёкие края. Поэтому приказчики Темитова обычно договаривались о купле-продаже крестьян тайно. Потом вдруг появлялись графские солдаты, вытряхивали мужиков с семьями из изб, прогоняли с гнёзд насиженных и, как каторжан, гнали по дорогам. Иногда и в кандалы заковывали, чтобы не сбежали.

— Нужно, князь, пригласить снова сюда в гости Голянского, — продолжал Парамон. — И продать Темитову половину наших крестьян.

— Истину он говорит, истину! — подхватил мысль брата Спирька. Голянский уговорит графа хорошую цену за наших мужиков назначить!

— Да поспешать надо, князь, — наставительно молвил Парамон. — Не ровён час, пойдём мы мужиков считать, ан их раз, два — и обчёлся.

— Глядь — сбежали все в Заболотье или в болоте попрятались! захихикал Спирька.

Князь грозно взглянул на слугу, и тот затих под тяжёлым взглядом, как лягушка, встретившая ужа.

— А чтобы нам, князь-батюшка, не в убытке быть, — преданно заглядывая в глаза князя, хрипло заговорил Спирька, — надо у мужичков сейчас, осени не дожидаючи, подати собрать и недоимки… Всё одно им к Темитову идти, всего не увезти, так хоть мы попользуемся… А тем, кто здесь останется, в долг, втридорога их же припас и дадим!

— Отменно! — улыбнулся князь. — Завтра же сбор податей и начать. Ефимку — сборщиком. Выдать ему сапоги! Приказать, чтоб не жалел никого.

— Голянский — пройда. Он себе часть денег возьмёт, но и мы все не в накладе будем, — сказал Парамон.

— Я добрый, я хороший, — яростно комкая воск, проговорил князь. — Всех продам, а сам снаряжу обоз, уеду в Москву жить.

— В этом-то доброта твоя, князь, и видна, — задушевно произнёс Парамон. — У графа Темитова мужичков наших хоть кормить будут, а здесь зимой, после засухи, они все с голоду помрут.

— Да, да, да! — отбрасывая восковой шарик, затряс бородой Стоеросов. Помрут мужички, меня же и поносить ещё будут… У них князь за всё в ответе… А я добрый… хороший… люблю мужичков… И не половину, а всех продать до единого, под корень!

— Так я, князь-батюшка, за Голянским в Заболотье сегодня поутру поскачу? — дёрнул головой Спирька.

— Парамон поедет! — приказал Стоеросов и добавил, словно в раздумье: Авось сторгуемся с графским приказчиком. Да, в прежние добрые нремена… И князь закрыл один глаз.

Спирька сноровисто подал новый ковш с медовой…

…Через две недели поп Парамон вернулся в Болотный край и привёз Голянского. Графский приказчик с собой даже деньги захватил, чтобы покупку закрепить.

В ту же ночь князь устроил в лесу пир в честь приезда дорогого друга, гостя и родственника.

Поп Парамон с непривычки к дальней дороге едва до дома добрался и на пир ночной не пришёл — сослался на то, что, мол, зело притомился.

Князь следил, чтобы настроение боярина было мягким и радостным. Голянский становился всё более покладистым, и уже можно было начинать разнор о деле, как вдруг появился солдат Игнат, а потом пропал боярский конь.

Под угрозой оказался весь хитроумный план. И князь рассвирепел:

— Порешу конокрада! Самолично! Сюда его!

4. «Чёрт, чёрт, поиграй да отдай!»

урында и двое конюхов понесли запелёнатого Игната к Стоеросову.

— Экой нам солдатик-то попался! — хихикнул Спирька-Чёрт, забегая вперёд и разглядывая Игнатовы голые пятки. — Голодранец, босота! На кожаном шнурке сапоги держатся, вверх не лезут. А я-то, грешный, хотел его сапогами попользоваться, да вот незадача, хи-хи: сапоги без подмёток, а солдатик будет без головы, хи-хи!

— Уг-бл-угл! — забормотал Игнат.

Ложка, которая так и осталась торчать во рту, мешала ему говорить, а вытолкнуть её языком нельзя было: солдата всего обмотали крепким скатертным полотном.

Князь от нетерпения не мог на месте усидеть, сошёл с ковра, двинулся навстречу Дурынде и конюхам.

— Где конь? — закричал Стоеросов и пнул кулаком в бок Игната. Отвечай, злодей!

Борода князя дрожала от гнева.

— Ублы-блы-блы, — ответил Игнат.

— Чего? — не понял Стоеросов. — По-каковски это? Басурманские слова?

— Ложку вынуть из него нужно, князь-батюшка, — поклонился Спирька. — А то он и слова сказать не сможет.

— Развязать! — приказал Стоеросов и пошёл назад, где лежал на ковре пухлый Голянский. — Разве в старые времена люди глотали ложки? Эх!

— Допрыгался, солдатик, — приговаривал Спирька, помогая Дурынде распелёнывать Игната. — Сколько сражений прошёл, невредимым остался, а с конём попался, хе-хе!

Дурында, не развязывая Игнату рук, вынул у него изо рта ложку, спрятал её за голенище своего сапога.

— Ну что, солдатик, призадумался, закручинился? — сладеньким голоском спросил Спирька.

— Уф-ф! — вздохнул Игнат, сощурился и тихо произнёс: — Гость не много гостит, да много видит!

— Ты про кого, солдатик? — с любопытством спросил Спирька, зло поблёскивая своими маленьими немигающими глазками. — Аль не по нраву тебе что?

Игнат наклонился к уху Спирьки так быстро, что тот не успел головы отдёрнуть и прошептал:

— В старой кузне, у семи берёз…

Дурында, который уловил громкий шёпот солдата, испуганно отпрянул.

Спирька онемел, покрутил головой, словно проверяя себя — не ослышался ли?

— Эй, конокрад, сказывай правду! — раздался голос князя.

— А морда коня твоей рубахой завязана! — негромко сказал Игнат Спирьке. — Так кто в капкан попался — я или ты?

И глаза солдата блеснули, как кончики штыков, освещённые солнцем, а брови изогнулись дугой, как изгибаются спины кошек, потягивающихся после сна.

— Чего меж собой наушничаете? — снова крикнул князь. — Ведите вора сюда!

На Спирьку было жалко смотреть. Ноги у него начали заплетаться, глазки испуганно моргали, он шёл за Игнатом, шатаясь как пьяный.

— От страха ножки-то всегда трясутся, разъезжаются! — весело приговаривал Игнат. — Бывало, перед боем труса сразу видно. Страх на тараканьих ножках ходит…

Солдат встал перед князем «смирно».

— Я, Данила Михайлович, боярского коня не воровал, — сказал Игнат, дерзко глядя в глаза Стоеросову. — Кто заварил кашу, тот пусть и расхлёбывает.

— Голову сниму, ежели не откроешься, — молвил князь с угрозой, и перстни на пальцах сверкнули зло, как волчьи глаза.

— Моя голова боярину коня не заменит! — улыбнулся Игнат. — А вот поворожить я могу. Недаром моя матушка все травные премудрости ведала! Найду, князь, коня даже на краю света. А уж в твоих лесах — и подавно.

— Ежели солдат украл, — зашлёпал губами Голянский, — и не признаётся, то пропал мой конь — только его и видели. А ежели ворожбой вернуть коня можно — отчего не вернуть? Истинно, князь? Конь-то от ворожбы хуже не станет.