— Такому скажешь, как же, — с сомнением пробасил Дурында.

Спирька присел на корточки возле Игната и тоненьким голоском прокричал:

— Па-а-адъём!

Игнат вскочил на ноги, а уж потом открыл глаза. Оглядел смеющихся слуг, поваров. И улыбка поплыла у него от усов на всё лицо:

— Лёг — свернулся, встал — встрепенулся! Ну, отыскался конь?

— Отыскался, — кивнул Дурында.

— Значит, могу я чёрту хвост отвязать, — ловко поддев локтем Спирьку, сказал Игнат и развязал травинку, которой был повязан железный его посох. Видите, люди добрые, поиграл чёрт да отдал коня!

Затем, наклонившись к Спирьке и щекоча его усом, тихо сказал:

— Я-то тебе помог, а где моя пара сапог? Уговор дороже денег, смотри не опростоволосься ещё раз…

5. Сапоги с княжеской ноги

дной из самых таинственных загадок природы была, есть и будет людская молва. Откуда становятся известны людям новые вести? Как ухитряется молва идти впереди путника, обгонять всадников, мчаться быстрее ветра?

Шагает человек по ночной глухой дороге, сам ещё толком не знает куда — двадцать пять лет отлучки не шутка! — а молве всё уже известно. И то, что шагает хороший человек, и то, в какую избушку он постучится, и то, у какого порога пыль с ног стряхнёт…

…Занялась заря. Лазоревый свет, бледный, жёлто-розовый, уже пополз по небу, когда Игнат подошёл к старой своей избушке на краю деревни.

Вдали на берегу реки ветряная мельница махала крыльями, как руками, словно звала к себе в гости. Задорно, будто приветствуя возвращение солдата, чирикали какие-то птахи.

Избёнка была махонькой, покосившейся на один бок. Казалось, она спряталась от кого-то в ямку — так вросла в землю.

На завалинке сидел седенький дедок и плёл лапоть. Игнат поздоровался, присел рядом.

На лице деда морщин было что борозд на вспаханном поле. И два ржаных зерна, в борозды брошенные, — маленькие задорные карие глаза.

— Сколько годков-то тебе, дедушка? — спросил Игнат.

— А сотый минул. — Старик улыбнулся и блеснул зубами. — Сто годов отвековал-прожил и не заметил.

— Как же ты, дедушка, зубов да волос не растерял?

— А я, внучек, зубы с садом садил, волосы с зерном сеял. И столько на веку своём деревьев выпестовал, хлеба вырастил, что грешно мне лысым да беззубым на родной земле жить-поживать…

— Тогда я, выходит, ничегошеньки в жизни не сделал, — вздохнул Игнат. — Рубил, колол, стрелял. На дорогах пыль месил…

Дед лапоть в сторону отложил, повернулся всем своим сухоньким телом к солдату:

— Не дело, Игнатка, говоришь. Без солдата русская земля сызнова в полон-неволю попала бы. Не в татарскую, так в шведскую, сам небось разумеешь. Без твоей, солдат, защиты и мне бы ни сеять, ни жать. Вот и выходит, что оба-то мы земле-матушке нужны.

— Откуда же ты, дед, знаешь, что меня Игнаткой кличут? — удивился солдат.

Старик улыбнулся во весь белозубый рот:

— Сказал кум куме, кума свату, а сват брату — и пошёл разговор со двора да на двор! Слухом, Игнатка, земля полнится! Хочешь — верь, хочешь нет, а тебя я признал. Хоть и виделись мы с тобой давненько. Данилка я твоей покойной матери кум.

— А я бы тебя без подсказа не признал! — охнул Игнат и трижды, как положено по старому русскому обычаю, поцеловал старика.

— Все стареют, а я молодею! — весело сказал дед. — Князь наш втрое, почитай, моложе меня, а величается Данила Михайлович. Я ж хоть ещё век проживу-продышу, а всё Данилкой буду! Чтоб, значит, меня с князем не спутали!

— Даже имя-отчество и то отобрали, выходит… — сказал Игнат.

— Заходи, Игнатка, в дом. — Дед утёр рукавом белёсой рубахи блестящие от слез глаза. — Хозяином будешь… А Ульяна сейчас воротится.

Игнат потянул на себя косую, рассохшуюся дверь и шагнул, сильно наклоняясь, чтоб лоб не разбить, в избу.

Повеяло терпкими лесными и болотными травами — запахами далёкого детства.

В маленькое подслеповатое слюдяное оконце едва сочился свет. На улице, хотя солнце ещё и не взошло, уже было светло, а в избе царили предрассветные сумерки. Но и в сумеречном свете можно разобрать — горница прибрана. Пол, видно, только недавно вымыли — ещё не просох. От печи плыло родное, уютное тепло.

— Ждали, значит, — дрогнувшим голосом произнёс Игнат.

— Это на чужбине сироте худо, — ответил тихо дед. — А на земле отцовской хоть ни кола ни двора нет, а жить легче.

Дверь в избу осталась открытой, и в неё, предупредительно кашлянув, вошли двое крестьян, поздоровались.

— Сверстники это твои, Игнатка, — сказал дед, — братаны Василий да Демид. Демидка-то постарше будет.

Василий был чуть пониже Демида. Лицо, словно мохом, поросло сизой щетиной. Круглый, как гриб, нос выглядывал из щетинного мха. Цепкие глаза смотрели с любопытством.

У Демида небольшая, чёрная, растущая куда-то вбок борода. И от этого всё лицо у него кажется скособоченным, весёлым и озорным,

— Помню я вас! — Игнат обнял братьев, расцеловал. — Как дрались, помню. Рыбу удили… Коней ночью пасли… Как живёте?

— У одного нет ничего, у другого и совсем пусто, — ответил за них дед. — Холоду-голоду амбар полон, а чего нет — тому и спору нет.

— Какая у нас жизнь! — махнул рукой Василий. — Одно слово: гол как сокол, бос как гусь.

— И я, Игнат, живу не хуже других, — озорно молвил Демид. — За нуждой в люди не хожу — своей довольно. Давай биться об заклад, на ком больше заплат?

Игнат улыбнулся одними глазами, мохнатые брови его шевельнулись, изогнулись.

— Заплаты потом считать будем, найдём время… Да вы садитесь, гости дорогие… Вот чем угощать-то вас, не ведаю. У меня пока ни ложки, ни плошки, ни скотинки, ни животинки. Посуды в доме — горсть да пригоршня, а еды и того меньше…

— Кто это тут плачет-жалуется? — послышался скрипучий голос, и на пороге появилась высокая статная старуха с большим узлом в руке.

— А-а, бабка Ульяна пожаловала! — весело воскликнул Демид. — Всему дому голова!

— Твоей матери, Игнатка, Ульяна первая подруга была, всё одно что сестра родная, — пояснил дед. — Или не помнишь?

— Помню, как забыть! — Игнат взял из рук Ульяны узел, поцеловал бабку.

— А это кто? — спросил он, приметив в дверях вихрастую девчонку с большими любопытными глазами.

— То внучка моя, — ответил дед, — пока Стёпой зовут-кличут. Вырастет Степанидой станет…

Лицо бабки Ульяны было чуть светлее тёмного платка, окутывающего её голову. Морщин у бабки было столько, что, казалось, будто кто-то взял и скомкал всё лицо. Только большие глаза, как два бездонных родника, синели среди борозд, морщин и складок. Когда Игнат заглянул в них, то ему показалось, что в глубине их, словно в полдень на дне колодца, сверкают звёздочки.

— Соловья баснями не кормят, — проскрипела Ульяна. — Всё, что есть в печи, — всё на стол мечи.

— В печи щи да гороховая каша! — радостно возвестил Демид.

— А в горшке кисель зреет! — доложил Василий, вставая на лавку и заглядывая на печь.

— Не замесишь густо, коль в амбаре пусто, — сказала Ульяна. — Уж ты не обессудь, Игнатушка. Не оставили нас люди добрые, помогли, чем могли. В узел загляни, Игнатушка.

Стёпка, как бабочка от цветка к цветку, заметалась по избе от печи к столу.

Ускользнувший было из избы дед вернулся и, весело улыбаясь, проговорил:

— Игнатка, щи да каша с киселём не убегут, а банька может простынуть! Веники распарятся!

— Вот удружили так удружили! — обрадовался Игнат. — Нет ничего лучше после дальней дороги, чем банька наша русская!