— Ишь какая жадная! — сказал Ваня и засмеялся.

А Галя ничего не сказала.

Она больше не танцевала с Ваней. Но она и не ушла с вечера. Какая-то непонятная грусть посетила ее на этом веселом празднике.

Но это была не зависть к Анке и даже не ревность, какую могла бы испытать иная душа. Грусть ее была беспечальная. Галя ходила по коридору, где теперь совсем иными казались каждое окно и каждая запертая классная дверь. И они, как Галя, слушали музыку, бегущую к ним из освещенного зала. И они с любопытством, казалось, смотрели на пары, пробегающие мимо с веселым смехом, и отзывались на быстрые шаги слабым звоном своих замков, за которыми в глубине скучали сейчас пустые парты. На подоконниках сидели пары то девочек, то мальчиков и тоже шептались о чем-то, а о чем — неизвестно.

Сколько раз сидела и Галя на этих же самых подоконниках рядом с Анкой, сколько передумано было здесь вместе с нею и заветных, и тревожных, и прекрасных дум, которые, подобно крупицам тяжелого золота, оседающим в воде под руками искателя, ложатся на самое дно души тем золотым запасом дум, что незаметно копит юность с самой ранней поры из каждого шага жизни!

И ни дома, при постоянной заботе отца и матери, ни в лесу, ни в парке, куда ты бегаешь с друзьями, нет у тебя в мире такого уголка, как твоя школа, куда входишь ты ребенком и выходишь юношей, где узнаешь ты не только науки, но и сладость дружбы, и приникаешь ухом к первым словам любви, и учишься жить и понимать жизнь.

«А нужно ли понимать, чтобы жить?» — думала Галя, медленно идя по коридору мимо закрытых дверей.

Она сосчитала их. Вот десять дверей, десять милых ступеней, и каждая из них не пускает назад, а посылает все вперед и вперед. И она, Галя, — как путник, взбирающийся на вершину горы. С каждым шагом взор его все шире раздвигает даль и видит внизу ущелья и видит в небе полет орлов.

Галя завернула за угол коридора, прошла мимо окна с широким подоконником и снова очутилась перед той стеклянной дверью, перед которой она уже однажды стояла.

Она вновь отбросила засов и вышла на каменную площадку. Да, здесь она стояла недавно, как рулевой в своей стеклянной рубке, стараясь придать верный ход своему маленькому кораблю. И море ее было неспокойно, и в душе ее бушевала тогда буря.

Конечно, смешно было думать так много об уроках истории, когда идет война и ты зритель великого времени, и ты житель великой страны. Но даже простой урок истории может спросить тебя, на что ты годишься в жизни. Не все испытывается смертью и твоей готовностью умереть. Куда, быть может, труднее простая дорога жизни.

Но сейчас Галя испытывала иное состояние. В окно смотрели на нее звезды, и текли и тянулись к ней их золотые лучи, рождая иные мысли.

Итак, она ошиблась. Не ради нее Ваня пришел на этот праздник. И не красотой достигается счастье. Анка не так уж красива.

— Так за что же, наконец, дается человеку блаженство и счастье? — спросила Галя, глядя на звезды и сердцем приникая к их тихому свету.

Никто не ответил ей.

Только скрипнула дверь в коридоре. Это Анна Ивановна вошла в свою комнату. Потом раздались другие звуки, глухо донеслась музыка, и вместе с музыкой Галя услышала близко за дверью голос Анки.

Она звала Ваню посидеть на том широком подоконнике, где она так часто сиживала с Галей. В голосе Анки не слышалось никакого волнения.

Галя не любила подслушивать. Но вот уже дважды случай, этот слепой поводырь, приводит ее сюда, в заветный уголок, открытый ею, и заставляет невольно слушать. А может быть, это не случай, но непреодолимое желание уединения, что посещает нас в юности, когда в душе с волшебной силой вдруг рождается иной, таинственный мир, привело ее снова сюда?

Галя хотела уйти. Но она была в легком платье, а на улице было так холодно. Куда же она могла уйти, чтобы они не заметили ее? Галя осталась на месте, и она слышала, как Анка легко вспрыгнула на подоконник и уселась там, а Ваня подошел и остановился перед ней.

Они секунду молчали.

— Ты не видел Галю? — спросила Анка. — Она опять убежала от нас. И это ты обидел ее. И я знаю все. Мне уже немало лет.

— Ты ничего не знаешь, Анка, — сказал тихо Ваня.

— Нет, я все знаю. Я все вижу, даже под землей. Но я часто не знаю, что мне делать с тем, что я вижу, так как логики у меня мало, как это говорит сама Анна Ивановна. И это правда.

— А разве то, что ты видишь, не нужно тебе? — спросил Ваня. — Если ты не знаешь, что с этим делать?

— Мне все нужно. И то, что под землей, и то, что во мне, и то, что далеко от меня, на звездах. Ты ведь сам сказал, что я жадная. Но Галя мне друг, а дружба выше всего на свете. И тот, кто обижает моего друга, обижает и меня. Разве если друга твоего убьют враги, ты не мстишь за него? И разве не страшно тебе было бы воевать, если бы товарищ не стоял рядом с тобой в бою?

— Это было бы страшно, — ответил Ваня. — Меня бы давно убили. Но я Галю не мог обидеть, потому что она мне тоже друг. И разве не вместе с тобой я все время тревожусь за нее? И разве не вместе с тобой ходили мы к ней каждый день, и разве не о ней думал я, когда писал рассказ, которого даже тебе не показал? А все-таки есть, должно быть, на свете что-то такое, что выше этой дружбы. И я могу сказать тебе это…

Но тут Анка перебила Ваню и воскликнула с жаром своим звонким голосом:

— Не говори!

Ваня замолчал. И Анка добавила тихо:

— А все-таки нехорошо, что ты мне не показал рассказ. И на моем флакончике было что-то написано. И я теперь ничего не знаю. А я ведь комсомолка и член комитета и должна знать, что делается вокруг меня, и в школе, и во мне самой. А я ничего не знаю. И ты уезжаешь завтра. И я тебя не увижу больше.

Голос Анки стал совсем печальным.

— Я могу оказать тебе, что там было написано, — сказал Ваня.

Но Анка снова громко перебила его:

— Не говори!

Он снова умолк. Они молчали дольше, чем в первый раз.

— Что там было написано? — тихим голосом спросила Анка.

— Теперь уж я не могу сказать тебе. Теперь я не знаю, как это сказать, — ответил Ваня.

— А минуту назад ты знал?

— Я знал, что если бы ты мне приказала сделать что-нибудь такое, чего не мог бы сделать в мире никто, я совершил бы это.

— И даже плохое?

— Ты плохого не можешь желать.

— Так отчего же я чувствую себя такой виноватой, отчего я тревожусь, отчего мне так жалко Галю, что хочется плакать сейчас?

И Галя в самом деле услышала очень тихий плач.

Неужели это плакала веселая Анка? О чем она плакала? О ней ли, о Гале, или о том, что уезжает Ваня, или о том и другом и немного от счастья? Галя не знала, о чем плачет Анка, но, приникнув лбом к стеклу, беззвучно всплакнула тоже.

Как хотелось бы ей сейчас выбежать к ним! Но она уж так долго стояла здесь. И так много подслушала, что было стыдно выйти.

Анка же скоро перестала плакать и сказала:

— Ты хотел что-нибудь сделать в мире для меня. А что же я для тебя должна сделать?

— Ничего, — сказал Ваня. — Ты только смотри на меня. И когда меня пошлют на штурмовку, я вспомню тебя и позову два раза. Один раз — когда сяду в машину и попробую, хорошо ли стреляют мои пушки, и другой раз — когда вернусь из боя назад. Потому что, кто вылетал на штурмовки, тот знает, что страшен не бой с врагом, а страшно лишь бывает перед вылетом, когда ты думаешь, что предстоит тебе, и другой раз — когда ты возвращаешься уже домой и садишься на землю и думаешь о том, что тебе предстояло и что ты пережил. Я же не буду думать об этом никогда. Я буду думать о тебе и позову тебя. Ты помнишь, как ты меня поцеловала при встрече три раза?

— Я помню, — ответила Анка. — Но теперь я не могу этого сделать даже ни одного раза. Потому что тогда я не думала вовсе ни о чем. А теперь все время думаю и думаю бог весть о чем.

Анка умолкла. Ваня тоже не сказал больше ни слова. И в тишине донеслись вдруг далекие звуки музыки. Они поднялись высоко вверх, и на одно мгновение показалось Гале, что рядом, будто в собственном сердце ее — так это было близко, — прозвучал чей-то тихий и нежный поцелуй.