Глаза ее выражали только печаль и внутреннюю тревогу.

Может быть, рассказать матери обо всем?

Но, вспомнив ее усталый, добрый и вечно озабоченный взгляд, Галя почувствовала, что она не в силах этого сделать. Мать так много работает, и горе ее после смерти отца так велико! Не значило ли это, что она прибавит ей еще и свою тревогу, не значило ли это положить на ее душу вместо одной две тяжести?

Нет, Галя этого не сделает. Она любит мать.

Может быть, пойти к Анке? Нет, она и этого не сделает. Что она скажет ей, Анке, которая так верит в ее силу и способности? Не значит ли это обмануть веру своего единственного друга и предстать перед ним таким, каков ты есть на самом деле — жалким трусом со слабой душой? Или, может быть, не надо ничего делать? Может быть, не к чему заранее тревожить себя? Может быть, и тревога эта пустая? Разве нет у нее, в самом деле, силы, чтобы справиться со своей слабостью самой? Разве память не служит ей верно? Разве она не талантлива? И, в конце концов, зачем ей нужна эта история, и древняя и новая, если ей хочется быть актрисой, а если не актрисой, то хотя бы играть на скрипке?..

Разве не это есть счастье — делать то, что тебе хочется делать? Так она и скажет Анке и всем, кто захочет говорить с ней о счастье.

Завтра она опять не пойдет на урок истории. Можно будет пойти и на второй урок.

Подумав об этом, Галя сняла со своей души тревогу, как снимала она слишком тесную обувь со своей ноги. Ей стало легче. И тут же она вспомнила, что сегодня как раз во Дворце пионеров у нее кружок. Будут читать Шекспира.

Времени еще оставалось достаточно, можно и в самом деле зайти к Анке и даже погулять по улицам перед кружком. Да, тут она, может быть, ей все расскажет и, если надо, поспорит с ней.

Она надела шубку и оглядела комнату. Стул опять стоял посередине. Она его не поставила больше на место. Пусть стоит, если ему хочется тут стоять. Пусть остаются на столе и тарелки, и хлеб, и соль — все равно. Не может же она воевать с каждым предметом в отдельности, и с Иваном Сергеевичем, и с каждой пылинкой, и с целым миром, который слишком велик для нее и так плохо устроен! Может быть, именно от этого не ладится у нее дело с историей.

И никто не понимает ее…

На секунду, правда, ей стало жаль матери. Она представила себе ее усталые, опущенные вдоль тела руки, которые в конце концов все-таки сделают все, и ее добрый, всегда ласковый рот. Она ничего не скажет.

Но все же Галя вышла на улицу и пошла вдоль реки по бульварам. Листья на аллеях были собраны в высокие груды. И груды эти уже почернели от мороза давным-давно, а снег так долго не падал на них. Чего он ждал? Чего он ждет, если скоро уже конец второй четверти года и так близки уже зимние каникулы?

Она свернула к знакомому дому и вошла к Анке, которая обрадовалась ей, как всегда.

— Вот хорошо, Галя, что я вижу тебя! — сказала она. — А мама все спрашивает, почему ты так редко стала ко мне заходить. «Уж не поссорились ли вы с Галей?» Я, конечно, посмеялась над ней. Разве мы можем с тобой поссориться?

И Анка засмеялась своим милым и звонким смехом.

— А что ты делаешь? — спросила Галя.

— Я учу историю. Это последнее, что мне осталось из уроков. Но и ее уже выучила и повторяю. Хочешь — спроси. Ты уж, наверное, знаешь все.

Но при одном лишь напоминании об истории Галя отступила немного к двери и поспешно сказала:

— Нет-нет, я не хочу спрашивать ничего. Но что ты делала? Ты не учила историю. Почему у тебя руки в мыле и мокрые?

Галя с удивлением смотрела на Анку.

Рукава ее блузы были засучены по локоть, и на губах и на лбу блестели крошечные капельки пота. Она стояла перед Галей, словно маленькая жница на никому не видимой ниве, только что разогнувшая спину.

Анка сказала, улыбаясь:

— Нет, я не учила историю. Я повторяла ее. Потом я стирала белье. Но это пустяки. Мне не хочется, чтобы мама думала и об этом. Она много работает. И я скажу тебе, что когда руки мои заняты, то, даже странно, у меня как-то мысли текут лучше. Я учу и учу и ничего не замечаю. Словно из воды или из хлеба, который я режу утром, приходит ко мне моя память. Это странно, я, наверное, очень глупая.

Она смахнула что-то со стола и положила руку на белую скатерть и опять засмеялась.

— Нет, Анка, — сказала Галя, — ты не очень глупая. Очень глупая, может быть, я. — Галя огляделась вокруг. — Как давно я у тебя не была! Я вижу много нового. У вас как будто и просторнее стало. Я вижу большое новое зеркало и новый книжный шкаф. И сколько новых книг! У тебя этого раньше не было. И ты мне ничего не сказала.

Анка покраснела.

— Это папа мне велел купить. Он ведь у нас чудак, и он очень добрый. Мы любим его больше всего на свете. Целый месяц не было писем. Мы очень плакали. А потом сразу прислал много писем — и мне, и сестрам, и племянникам, и теткам, и даже бабушке отдельно прислал. А матери денег прислал. Пишет мне: «Анка, я не всегда мог тебя баловать, а ты всегда хотела иметь книжный шкаф и книги. Купи себе всё и не удивляйся, что твой старый отец стал неплохим командиром и неплохо колотит фашистов. Какой же я был бы майор, если бы к концу войны не стал генерал-майором!» Он ведь всегда шутит. А тут газету прислал. И правда, мы сами читали. Ну вот, представь себе нашу радость.

— Я представляю себе, — сказала Галя.

Она обняла Анку и поцеловала ее и поздравила.

Потом сказала с некоторой грустью:

— Значит, не всякой семье война приносит потери и горе.

Она помолчала немного и спросила:

— Но почему же ты до сих пор ничего мне не рассказывала о своей радости? И в классе никто этого не знает.

— Потому я тебе не рассказывала, — ответила Анка тихо, — потому, — повторила она еще тише, — что это могло напомнить тебе о твоем горе. Я этого не хотела.

— Но ведь я ж тебе друг. Как могла ты мне этого не сказать? — заметила Галя с удивлением. — Покажи мне хоть письмо отца.

— Потому я и молчала, что ты мне друг, — ответила Анка.

Но письмо все же показала. И Галя прочла его первые строки: «Анка, где взять такие длинные руки, чтобы из глубины повергнутой Германии обнять тебя, дитя мое?..»

Галя не стала больше читать. Она подошла к окну и долго смотрела в него не оборачиваясь.

И желание, с каким она шла к подруге, — рассказать ей все и признаться ей не только в своем несчастье, но и в своем бессилии, — исполнить показалось ей теперь невозможным.

Она молчала. И слезы стояли у нее в глазах.

Но Анка не поняла ее молчания. Она подошла к Гале и потихоньку обняла ее за плечи.

— Вот видишь, — сказала она, — не надо было мне говорить тебе ничего и ничего показывать.

— Да, не надо ничего говорить, — сказала Галя, отвечая своим собственным мыслям. — Никому ничего не надо говорить — ни о своем горе, ни о своей радости. Так лучше. Ты не пойдешь со мной во Дворец пионеров? У меня сегодня кружок.

Анка подумала немного. Но все же она сказала:

— У меня есть немного времени, пока мать не закончит работу на заводе. Она обещала сегодня не задерживаться там так долго, как задерживается всегда. Но, конечно, я пойду с тобой. Ты ведь знаешь, как я люблю ходить с тобой повсюду. Я давно уже не слышала твоего чтения.

И подруги вышли на улицу.

Если школа, где учились Галя и Анка, была расположена так близко от их дома, что школьный двор с купой тенистых лип, куда неминуемо приходили они каждый день с самого раннего детства, казался им порою как бы продолжением их собственного двора, то Дворец пионеров никогда не казался таким — ни Анке, ни Гале.

Он был расположен далеко, в самой глубине города, и окружен высокими домами. Это был в самом деле старый дворец, выкрашенный в желтую краску, с колоннами, с высокой чугунной решеткой, за которой постоянно возвышался на деревянном цоколе белый гипсовый мальчик, запускающий в небо планер.

Сюда они приходили не каждый день.