— Что сейчас было на реке! Не слышали шума?

— Нет… не слышали.

— Кто-то забор обвалил.

— Нам не интересно, — сказали мы.

— Куда ворота везёте? Наверно, плот собрались строить? Чьи ворота взяли?

Откуда она догадалась, что мы задумали?

— Коля вы поедете дедушку искать? Я тоже с вами поеду, — вдруг сказала она.

От её слов я выпустил ручки у тачки, я ей сразу простил всё, даже то, что она больше меня вырвала сорной травы, что она толкала меня под партой ногами, что она вредная, что она девчонка и всё такое прочее… Она вдруг стала для меня самым лучшим человеком в Усмани: она одна поверила мне, что я про деда ничего не придумал. Она верила мне! Понимаете, что это такое? Ведь это самое главное в жизни для человека!

Посёлок засыпал. Я шёл по улице и прощался со всем, мимо чего проходил.

— Прощай, Лидкин дом, прощай! За свою жизнь я причинил тебе много неприятностей. Один раз бросил камень в ворону, попал в твоё стекло… Ты прости меня, прости! Второй раз тоже… Нечаянно разбил стекло. Не сердись на меня, я нечаянно.

— Прощай, газетный киоск!

— Прощай, Димкин дом! Висит одна половинка ворот… Ты не сердись, дом, не сердись! Мы не знали, что твои ворота сняли с петель, чтобы покрасить. Кто мог знать? Жильцы бегали, разыскивали пропавшую калитку. Даже в бюро находок ходили на вокзал. Конечно, в бюро находок ворот не оказалось. Мы-то знали, почему не оказалось, больше никто не знал. Ты прости нас, дом, прости!

Из твоих ворот с калиткой вышел отличный плот. Было дело так: мы хотели засмолить бочки, чтобы получились поплавки. Зойка следила за костром. На нём в ведёрке булькала смола. Смолой мы хотели замазать все дырочки.

Ромка держал на одной бочке фанерный круг, выпиленный лобзиком из крыши штаба. Я схватил ведёрко. Ручка у ведёрка оказалась горячая. Я еле успел донести ведёрко, бросил ведёрко на круг, а Ромка крышку упустил, и она провалилась на дно вместе со смолой.

— Зачем бросил? Как теперь замазывать? — закричал я на него. Любой бы закричал на него, раз он круг упустил.

— Ты смолу чуть мне на руки не вылил, — ответил он.

— Смола опасная, — поддакнула Иванова. — Раньше, когда штурмовали крепости, осаждённые лили горячую смолу на осаждающих.

Пришлось доставать крышку со дна бочки. Я свесился в неё, попробовал отодрать фанерный круг, но фанера прилипла, смола приклеила её ко дну. Тогда я залез в бочку с ногами… Может быть, я сумел бы отодрать крышку, если бы дно не вывалилось. Теперь с двух сторон были дырки. И почему крышка вывалилась?

— Наверное, растянулась от тяжести, — сказал Ромка. — Давай сузим. Тогда ничего выпадать не будет.

Мы постучали по обручам. Совсем немножко постучали, чуть-чуть сузили, но бочка почему-то рассыпалась. Вся. На кучу кривых дощечек. Удивительно, сколько из одной бочки можно получить кривых дощечек. И как они держались все вместе и ещё с горы катились?

— Что ж, — сказал я. — Придётся плыть на одном поплавке.

Вторую бочку мы положили набок. Теперь у нас был опыт. Теперь мы знали, как заделывать крышку. Научились на примере.

Теперь мы не стучали по обручам. Но кривых дощечек через минуту оказалось ещё больше, — и эта бочка развалилась по швам. Хорошо, что мама не видела, а то бы очень расстроилась.

— Жалко, пилы нет, — сказал Ромка.

— Зачем тебе пила?

— Можно распилить каждую дощечку пополам, — сказал он. — Получилось бы четыре шайки. С ними в баню можно ходить.

Конечно, он здорово придумал — сделать шайки для бани. Может быть, тогда мама и не так ругалась бы на меня. Но пилы у нас не было. Пришлось оставить дощечки так, как они есть.

Плот-то мы построили — стащили в воду ворота от Димкиного дома, и всё. Ворота были толстые, с калиткой посредине. Через калитку можно было нырять прямо под плот. Ещё мы сделали из тачки и лозы шалаш. Назывался он кают-компания. Как на настоящем корабле.

И вот я шёл по улицам и прощался. Прощался. С автобусной станцией. С шоссе. Со столбами… Больше прощаться было не с чем, и я обернулся, поглядел в последний раз на родной посёлок.

На этом месте Лида когда-то говорила своему рыжему Димочке:

— Посмотри, до чего хороша наша Усмань!

Я посмотрел, но ничего красивого так и не увидел.

Я свернул к протоке.

— Стой, кто идёт? — раздался грозный окрик из темноты.

— Бесстрашный воин и отважный моряк! — крикнул я в ответ.

— Пароль? — ещё громче потребовали из темноты.

— Дружба превыше всего!

— Проходи!

Я прошёл, вернее, пробрался сквозь заросли лозы и чуть не споткнулся о Ромку.

— Осторожнее, заряженный! — сказал он и отложил в сторону доисторический пистолет. Ромка сидел в секрете, охранял путь к протоке, чтоб никто из мальчишек не уплыл на нашем плоту.

— Иванова пришла? — спросил я.

— Нет. Не пришла. Спит, наверное, или мать не отпустила. Я же говорил, что с ней лучше не связываться, — ответил Ромка.

По правде говоря, он не хотел, чтобы она путешествовала с нами. Он вообще презирал девчонок, особенно Иванову. Она тоже презирала его.

Я работал шестом. Упирался в дно, наваливался на шест, плот делал рывок вперёд. Я торопился: ночи летом короткие, в посёлке просыпались рано, кто-нибудь мог увидеть плот.

Плыли мы почему-то медленно: река то отходила от домов, то возвращалась к посёлку. Никогда я не думал, что по воде так долго плыть до Хомутовского моста. По бережку, по тропке пять минут бежать.

Я смотрел на посёлок. Очень хорошо было видно нашу школу. Четырёхэтажная, выше остальных домов, выше деревьев.

Я вспомнил наш класс. Как же теперь пятый «Б» будет жить без меня? Я уже, наверное, никогда не вернусь в Усмань. Кто же теперь будет на физкультуре стоять в заглавии строя? Наверное, второгодник Илюшка? Зря я на занятиях физкультуры ходил широким шагом, зря!

Если бы я знал… Я бы никогда этого не делал! И тогда бы учитель физкультуры не кричал на коротконожек: «Подтянись, сено-солома!»

Потом я вспомнил, как мама первый раз отводила меня 1 сентября в школу. Нас построили. Пришла тётенька, сказала, что её зовут Мария Васильевна, что она будет нашей учительницей. Десятиклассники преподнесли нам цветы. Мне понравилось в первый день ходить в школу. Я обещал сам себе, что буду учиться на одни пятёрки. Если бы я знал!..

И ещё я вспомнил, как нас принимали в пионеры. На торжественной линейке мы дали клятву. Нам повязали на шеи красные галстуки. Я обещал, что больше никогда не буду делать ничего такого, за что меня будут ругать. Эх, если бы я только знал, как всё у меня в жизни получится!

И чем больше я думал, тем грустнее становилось. Из поселкового сада донеслась песня: сегодня там хор с фабрики репетировал. Это была генеральная репетиция перед областным смотром художественной самодеятельности. На реке хорошо было слышно:

Представляю, сколько народу сегодня там собралось, наверное, весь посёлок пришёл. У нас любят петь, в Усмани ценят певцов.

Тут и мне захотелось запеть. Что-нибудь грустное захотелось запеть. Я знал одну песню про лебедя, как он умирал от одиночества на льду неизвестного озера. И я запел:

Хорошая была песня, вроде бы про меня. Я приготовился петь следующий куплет, но Ромка подошёл: