Комиссар дивизии Сизов смотрел в бинокль. Мелькали напряженные, беспокойные, а порой и растерянные лица командиров и бойцов.

Лавренова он увидел внезапно, когда комдив поднял голову из-за бруствера. Лицо его было спокойным. Казалось, что все происходящее вокруг него — и нарастающие разрывы, и мечущиеся по полю боя люди — нисколько его не интересовали и весь он сосредоточен на чем-то главном. Вот к нему подбежал раненный в голову командир полка Шульженко. По лицу его струился грязный пот.

— Нас обошли немецкие танки. Мы прижаты к переправе. Первый и второй батальоны отрезаны. Третий переправился за Дон без приказа…

Он беспомощно развел руками.

Лавренов стоял, по-прежнему наблюдая за полем боя. Казалось, он не слушал сейчас Шульженко, поглощенный тем, что творилось теперь впереди. Но вот губы Лавренова чуть вздрогнули, он как бы невзначай сказал:

— Приведите себя в порядок, подполковник! У вас на лице грязь.

Командир полка торопливо достал носовой платок и вытер лицо. Лавренов так и не взглянул на него, продолжая наблюдать за полем боя.

— Закуривайте, — сказал он и протянул портсигар. — Возьмите себя в руки.

Шульженко взял папиросу дрожащими пальцами, прикурил и сделал несколько жадных затяжек.

Лавренов оторвал бинокль от глаз и сказал твердо, будто кладя на цемент тяжелые, как кирпичи, слова.

— Приказываю, товарищ подполковник, взять роту автоматчиков и пробраться к отрезанным батальонам. За Дон без моего приказа полку не отходить. Третий батальон направить в мой резерв.

Шульженко вдруг весь подобрался, одернул гимнастерку:

— Разрешите выполнять, товарищ полковник.

— Выполняйте.

Сизов стоял поодаль, смотрел то на Шульженко, то на Лавренова. Комдив, не отрываясь, глядел туда, где петля реки образовала горловину. Там оборонялся один из батальонов полка Шульженко, поддерживаемый батареей семидесятишестимиллиметровых дивизионных орудий.

Немецкие танки яростно атаковывали горловину, пытаясь смять наши подразделения, сбросить их в реку. Они хотели с ходу навести понтоны и форсировать Дон по кратчайшей прямой. В отличие от левого крутого берега, заросшего деревьями, правый, где оборонялись наши войска, имел удобные пологие спуски. Туда и устремились немецкие танки.

Вот они прорвали оборону в горловине. Сизов наблюдал, как на лице Лавренова появилась едва заметная улыбка и тотчас же исчезла, и оно снова стало хмурым и непроницаемым. «Чему он улыбнулся?»

— Неужели, Михаил Алексеевич, ты надеешься, что две наши батареи, поставленные на прямую наводку, способны задержать немцев?

Едва успел Сизов сказать это, как одновременно задымились первые три подбитых немецких танка.

— Сейчас, сейчас поглядишь, комиссар, — сказал Лавренов. — Пусть втянется их побольше в этот мешок, тут им покажут кузькину мать.

— Да что ты, Михаил Алексеевич? Разве…

Он не договорил. Немецкие танки подмяли одно наше орудие, продолжавшее вести неравный огневой поединок, затем другое, третье. И вот уже волна за волной танки врага вливаются в узкую горловину излучины Дона.

Лавренов поднял кверху ракетницу и дал сигнал. Тотчас с одной стороны излучины донскую степь огласил раскатистый гром и деревья заволоклись сизым, будто туман, дымом, низко стелющимся над водой. Это били наши орудия из засады, молчавшие и выжидавшие до поры до времени, били прямой наводкой. Два, три, пять немецких танков горели, остальные пятились отстреливаясь. Они отходили, мешая друг другу, и скучились, пытаясь поскорее проскочить горловину. Лавренов дал сигнал еще двумя ракетами. И вот уже с тыла открыли огонь наши орудия, в упор расстреливая танки с противоположного берега Дона. Немцы попали под перекрестный огонь артиллерии, расставленной по обоим берегам излучины. Бушевало и клокотало пламя, черный дым горевших танков закрыл плотной стеной горизонт, и уже невозможно было видеть, что делалось на полуострове.

Сквозь грохот и шум боя Сизов услышал голос Лавренова:

— Это им не сорок первый год! Нас не возьмешь на арапа…

Сизов понял, что комдив устроил для немецких танков огневую ловушку. Он поставил на прямую наводку две наши батареи, тем самым погубил несколько десятков вражеских танков и сорвал замысел немцев прорваться и форсировать Дон с ходу.

Немецкое командование догадалось, что русские заманили их в огневую петлю, и вскоре над излучиной Дона появились стаи фашистских бомбардировщиков. Но бомбить они не могли. Дым властвовал повсюду, и «юнкерсы» боялись, как бы их удар не пришелся по своим танкам. Лавренов вызвал по рации командира артиллерийского дивизиона.

— Молодец, «восьмидесятый»! Сколько подбили? Двадцать три? Тридцать три?! Отлично справились с задачей. Представляю вас к ордену Красного Знамени. Снимайтесь с позиции поорудийно и выходите в район, ранее намеченный для сбора.

Сизов с восхищением глядел на комдива. Ему хотелось подойти и крепко обнять Лавренова. «Вот она в чем сила командирского характера, сила командирской выдержки».

В водовороте сражения Лавренов в отличие от многих не поддавался случайным настроениям и малозначительным фактам. Он не только умел отбирать и взвешивать все, что играло решающую роль в происходящих событиях, но и последовательно направлял действия руководимых им войск по заранее намеченному плану. Делал он это по-хозяйски расчетливо, спокойно и так уверенно, что все окружавшие его подчиненные невольно проникались этой уверенностью, а потерявшие в панике головы быстро приходили в себя.

«Да, — подумал снова Сизов, — только таким твердым, решительным и должен быть командир в бою».

РУССКАЯ ДУША

Последние минуты перед рассветом тянулись томительно долго. Небо плотно заволокло тяжелыми тучами, и может поэтому с трудом пробивался рассвет. Тишина. Такая тишина после боя, что от нее все глохнут, будто уши ватой заложило.

Лейтенант Еж молча осматривал каждого из своих солдат. Сейчас главная их задача — не спугнуть противника, подойти как можно ближе к его позициям.

И вдруг эту мертвую тишину разорвал тонкий голосок ребенка.

— Ма-а-а-ма! Ма-а-а-ма! — донеслось из развалин ближнего дома.

Все замерли, настороженно подняли головы.

— Ма-а-а-ма! Ма-а-а-ма! — рвал сердце детский плач.

Голос звал, молил, захлебывался.

«Что это? Откуда ребенок? Или немцы придумали какую каверзу? — Лейтенант Еж сжал кулаки, нахмурился. — Вот тебе и внезапность… Пропало все к черту: подготовка, планы!…».

К Ежу подошли сержанты Шванков и Скитов.

— Что будем делать, товарищ лейтенант?

— Надо спасать ребенка.

Рядом с лейтенантом, как всегда, стоял солдат Сучок. Его передали на воспитание Ежу, и лейтенант, зная трусливый характер парня, решил держать его при себе связным, подносчиком боеприпасов: «Все-таки на глазах будет».

— Разрешите мне, товарищ лейтенант?

Разорвись граната, Еж не вздрогнул бы так, как от этих спокойных, с дрожью в голосе слов Сучка.

— Я найду дитя.

Солдат часто моргал и выглядел смешно в своей короткой, как юбка, шинелишке.

— Как же ты без винтовки-то? — кивнул Еж в сторону немцев. — А вдруг засада там? Схватят.

Сучок помотал головой.

— Разрешите? — настойчиво просил он.

— Иди.

А когда солдат уже собрался, сержант Шванков удержал его за борт шинели и сунул в карманы по гранате.

— На боевое задание идешь, — предупредил он, — не к теще на блины…

А среди развалин, пустых, обгоревших, метался, как неприкаянный, жалобный детский голос:

— Ма-а-а-ма! Ма-а-а-ма!

Сучок бежал порывистыми скачками, прыгал из стороны в сторону, то прячась, то появляясь из-за укрытий. Но солдата, видно, засек немецкий наблюдатель. Откуда-то с высоты четвертого этажа ударила хлесткая, звонкая очередь. И все увидели: Сучок ткнулся в землю и замер.

— Убит, — глуховато пронеслось по рядам солдат.