Эшонай довелось открыть похожие руины во время разведывательных экспедиций – вроде той, в ходе которой ее соплеменники впервые повстречали людей. Всего лишь семь лет прошло, а казалось – целая вечность. Она любила те дни, когда можно было открывать для себя огромный мир, казавшийся бесконечным. А теперь…

Теперь вся ее жизнь проходит на этом плато, словно в ловушке. Неосвоенные просторы звали ее, пели о том, что она должна собрать все, что можно унести с собой, и отправиться в поход. К несчастью, у нее теперь другая судьба.

Эшонай вошла в тень большой бесформенной скалы, которая, как ей казалось, могла быть в прошлом городскими воротами. Те крупицы сведений, что они раздобыли за годы благодаря шпионам, свидетельствовали, что алети ничего не понимали. Враги маршировали по неровной поверхности плато и видели только природный камень, даже не догадываясь, что пересекают костяк давно умершего города.

Воительница вздрогнула и настроилась на ритм потери. Он был медленный, но все-таки интенсивный, с резкими, четкими нотами. Она настроилась на него ненадолго. Было важно помнить о павших, но трудиться ради защиты живых – важней.

Потом снова настроилась на решимость и вошла в Нарак. Здесь слушатели обустроили лучшее жилище, на какое могли рассчитывать во время войны. На скалистых склонах соорудили казармы со стенами и крышами из брони большепанцирников. На подветренной стороне холмов, в которые превратились древние здания, теперь выращивали камнепочки для пропитания. Бо́льшая часть Расколотых равнин когда-то была обитаемой, но самый значительный город располагался здесь, в центре. И теперь остатки ее народа сделали своим домом руины мертвого города.

Они назвали его Нарак – «изгнание», – ибо пришли сюда для того, чтобы отделиться от своих богов.

Слушатели, муже- и женоподобные, приветственно подымали руки, когда Эшонай проходила мимо. Их осталось так мало. Человеки были безжалостны в своем стремлении к возмездию.

Она их не винила.

Эшонай повернула к Залу искусств. Он был поблизости, а воительница не появлялась там уже много дней. Внутри солдаты занимались нелепым делом – рисованием.

Она шла среди них, по-прежнему одетая в осколочный доспех и со шлемом под мышкой. У длинного здания не было крыши – так внутрь поступало достаточно света, чтобы рисовать, – а стены покрывал толстый слой давно затвердевшего крема. Сжимая в пальцах кисти с толстой щетиной, солдаты изо всех сил пытались изобразить цветущую камнепочку, что располагалась на пьедестале в центре. Эшонай обошла художников, разглядывая их работы. Бумага была драгоценной, а холстов вовсе не осталось, так что они рисовали на панцирях.

Рисунки были ужасны. Кричаще яркие мазки, аляповатые лепестки… Эшонай задержалась возле Вараниса, одного из своих лейтенантов. Громила стоял перед мольбертом, деликатно удерживая кисть бронированными пальцами. Пластины хитиновой брони росли из его рук, плеч, груди и даже головы. Под осколочным доспехом у нее были такие же.

– У тебя получается все лучше, – сказала ему Эшонай в ритме восхваления.

Он посмотрел на нее и негромко прогудел в ритме скепсиса.

Эшонай рассмеялась, положила руку ему на плечо:

– Цветы и впрямь вышли похожими на самих себя. Я серьезно.

– Они похожи на грязную лужу на коричневом плато, – сказал он. – Может, в луже плавают несколько коричневых листьев. Почему цвета делаются коричневыми, когда смешиваются? Если взять три красивых цвета и соединить, они станут самым некрасивым цветом. Генерал, в этом нет никакого смысла.

Генерал. Время от времени она испытывала на своем посту такую же неловкость, как и те, кто пытался рисовать картины. Эшонай была в боеформе, поскольку ей требовалась броня для битвы, но предпочитала трудоформу. Та была гибче, проще. Не то чтобы ей не нравилось командовать этими слушателями, но каждый день повторялось одно и то же – тренировки, вылазки на плато, – и ее разум от этого словно цепенел. Она хотела видеть новые вещи, новые места. А вместо этого принимала участие в затянувшейся погребальной церемонии, хороня соплеменников, которые умирали один за другим.

«Нет. Мы разыщем выход».

Она надеялась, что искусство поможет. По ее приказу все мужчины и женщины по очереди в назначенный час занимали места в Зале искусств. И они старались, отчаянно старались. Пока что успехи были такие же, как при попытке перепрыгнуть расщелину, другого края которой не видно.

– Спренов нет? – спросила она.

– Ни единого. – Он проговорил это в ритме скорби. В последнее время Эшонай слышала этот ритм слишком часто.

– Продолжайте. Мы не проиграем эту битву из-за недостатка усердия.

– Но, генерал, – взмолился Варанис, – зачем все это?! Если среди нас появятся художники, человечьих мечей это не остановит.

Стоявшие поблизости солдаты повернулись в ожидании ее ответа.

– Художники нам не помогут, – пояснила Эшонай в ритме умиротворения. – Но моя сестра уверена, что вот-вот откроет новые формы. Если мы поймем, как создавать художников, то она сможет больше узнать о том, как происходит изменение, – и это станет подспорьем для ее изысканий. Позволит ей открыть что-то сильнее боеформы. Художники не выведут нас отсюда, но у какой-нибудь другой формы это может получиться.

Варанис кивнул. Он был хорошим солдатом. Не все были такими – боеформа, по сути, не делала слушателя более дисциплинированным. И к несчастью, подавляла творческие способности.

Эшонай пыталась рисовать. Она не могла мыслить правильно, отвлеченно, как того требовало искусство. Боеформа была хорошей, разносторонней формой. Не мешала думать, как бракоформа. Как и в трудоформе, в боеформе слушатель оставался самим собой. Но у каждой из них были особенности. Трудяга едва ли смог бы прибегнуть к насилию – некий заслон в сознании мешал этому. Такова была одна из причин, по которым трудоформа нравилась Эшонай. Она вынуждала решать проблемы нестандартно.

И ни одна из форм не позволяла творить. По крайней мере, развивать хорошее искусство. Бракоформа лучше остальных, но у нее имелась уйма недостатков. Заставить таких слушателей сосредоточиться на процессе творения было почти невозможно. Были еще две формы, хотя первую – тупоформу – использовали редко. Она была пережитком прошлого и применялась до того, как они открыли кое-что получше.

Оставалась лишь шустроформа – общая форма, гибкая и осмотрительная. Они использовали ее для воспитания малышей и той работы, где требовалось больше проворства, чем силы мышц. Лишь немногим разрешили принять такую форму, хотя для искусства она подходила наилучшим образом.

В старых песнях говорилось о сотнях форм. Теперь они знали только пять. Ну, шесть, если считать рабоформу – ту, у которой не было ни спренов, ни души, ни песен. К этой форме и привыкли люди, они называли ее «паршун». На самом-то деле она была не формой, а полным ее отсутствием.

Эшонай покинула Зал искусств, держа шлем под мышкой, и нога у нее болела. Она прошла через площадь водосбора, где шустрики вылепили из крема большой бассейн. Во время охвостья бури в нем собиралось много питательной дождевой воды. Отсюда трудяги разносили ее в ведрах. Их формы были сильны, почти как боеформы, но с более тонкими пальцами и без брони. Многие ей кивали, хотя она была генералом и не обладала властью над ними. Эшонай была их последним осколочником.

Трое в бракоформе – две женщины, один мужчина – весело плескались. Едва одетые, они играли в воде, которую другим предстояло пить.

– Вы трое! – рявкнула Эшонай. – Отчего не займетесь делом?

Пухлые и пустоголовые, они уставились на нее с ухмылками.

– Иди к нам! – позвал один. – Тут здорово!

– Вон отсюда! – рявкнула она, махнув рукой.

Троица забормотала в ритме раздражения, выбираясь из бассейна. Несколько рабочих поблизости покачали головами, когда те прошли мимо; один запел в ритме восхваления, благодаря Эшонай. Трудяги не любили ссориться.

Отговорка. Такая же, какие приводили те, кто принял бракоформу, чтобы оправдать свои бестолковые занятия. Будучи трудягой, Эшонай приучила себя вступать при необходимости в споры. Она даже была один раз брачницей и доказала самой себе, что от нее есть толк и в такой форме, несмотря на… желание развлечься.