— В общем, старина, — сказал он, поднимаясь с кресла, — ты ничего не видел, ничего не слышал, будто там и не был.

Я пожал плечами.

— Дивно! — прогрохотал он. — Стоило организовывать научные выставки для таких бестолковых парней, как ты…

— Что я вам говорил, мсье инспектор! — прервал его мой отец, также поднявшись. — Перед вами исключительный образец лентяя. Ах, спросите его о герое любого авантюрного романа или о лучшем способе выигрыша в автомате за одно су, он вам расскажет чудеса. В остальном же…

Я находил отца жестоким в тот день, но, зная его, опустил голову, пока не пройдет гроза.

— Хорошо, мсье Галле, — сказал инспектор со вздохом. — Я сомневаюсь в том, что наше следствие продвинулось вперед. Извините меня за беспокойство…

— Это я должен извиниться перед вами за убогую помощь, оказанную вам моим сыном…

Инспектор взял шляпу и плащ, который валялся на стуле, и направился к двери в сопровождении моего отца. Я уловил отрывки их беседы на лестничной клетке.

— Вы понимаете, — сказал инспектор, — мы должны были прощупать посетителей выставки при их выходе из Дворца счетчиком Гейгера… Он был среди экспонатов той же выставки. Но мы еще не на уровне этого рода преступлений. Атомная эра…

Остального я не расслышал.

Я находился в комнате один, и мой взор привлекла утренняя газета на столе отца. Она была вдвое сложена, и на первой странице виднелся заголовок на всю полосу:

ЮНОШЕЙ УКРАДЕН РАДИОАКТИВНЫЙ КОБАЛЬТ.

И в подзаголовке:

Кража представляет собой общественную опасность.

Начато следствие.

Я пробежал заметку, где излагались события. Была описана выставка, толпившиеся там ученики, внезапное и необъяснимое исчезновение кусочка радиоактивного кобальта. Ставился вопрос о причинах похищения, и глухо критиковалось отсутствие личного контакта между научным персоналом и полицией, так как последняя, обладай она счетчиком Гейгера, находившимся на стенде и предназначенным для определения степени радиоактивности, могла бы тотчас же обнаружить виновного при проверке всех посетителей выставки. В газете также сообщалось, что следствие ведут инспекторы полиции, которые, учитывая час и место кражи, подозревают учащихся лицея Генриха IV…

Услышав шаги, я быстро положил газету под пресс-папье.

Войдя в комнату, отец сразу же взял меня за плечи и посмотрел мне в глаза.

— Только правду, Матье! Это не ты?..

— Нет, папа, это не я…

— Верю тебе, — произнес отец, еще раз взглянув мне в глаза. — Ты способен на шалости, но не такого рода… Увы! — сказал он, уходя.

Последнее сказанное отцом слово сильно меня задело. Оно часто приходило мне на ум при обстоятельствах, о которых пойдет речь, заставив присмотреться к окружающим и к самому себе…

Четверть часа спустя я взбегал через четыре ступеньки по каменной лестнице лицея, держа в руках письмо отца с извинением за мое опоздание.

Я нашел класс возбужденным событиями. За кафедрой юный, неизвестный нам классный наставник, заменивший учителя, уже не надеялся добиться тишины. Он ограничивался тем, что поднимал на нас время от времени свои блекло-голубые глаза и постукивал о пюпитр кончиком карандаша.

Мои товарищи вертелись за партами, кричали и перебранивались. Несомненно, кража, совершенная во Дворце, волновала всех и восстанавливала одних против других. При моем появлении все повернулись ко мне, заранее уверенные в том, что мое опоздание связано со следствием. Моя беседа с инспектором полиции, по общему желанию изображенная мной в лицах, не вызвала ни у кого удивления. Оказалось, что полиция побывала дома и у Сорвиголовы, и, что было особенно странно, у Амио Долена, нашего первого ученика.

Мы обменялись мнениями и пришли к заключению, что следствие ведется среди учеников лицея Генриха IV, главным образом нашего класса. Мимоходом я спросил Жана Луну и Маленького Луи, были ли они во Дворце открытий. У меня отлегло от сердца, когда я получил утвердительный ответ; однако они взволновались, узнав, что инспектор проявил к ним особый интерес.

Наш учитель естествознания г-н Пароди ворвался в класс, как буря; даже не поднявшись на кафедру, он пригласил нас в парадный зал, где, сообщил он, директор выступит перед всеми учениками лицея Генриха IV.

В весьма относительном порядке мы пошли вслед за ним. На лестнице мы встретили учащихся Большого лицея, толпу, которая текла в зал, где обычно устраивались спектакли, происходили награждения и другие церемонии.

Мы встали, теснясь вдоль зеркал, а в глубине зала, где находились пюпитры для нот, расположился весь преподавательский состав. Вскоре проковылял, прихрамывая, наш директор г-н Дювивье. Он был, как всегда, одет в темный костюм, скроенный по образцу старинных сюртучных пар. Взобравшись на высокую эстраду (откуда наш учитель музыки дирижировал ученическим оркестром), он откашлялся и оглядел нас поверх своих очков.

Шум будто чудом стих.

Тогда директор обратился к нам с речью в старомодном, свойственном ему стиле, который — если верить старшеклассникам— свидетельствовал о его любви к Плутарху. Сначала он рассказывал нам о традициях лицея Генриха IV, о знаменитых людях, почерпнувших здесь основы знаний, которые они впоследствии обогатили согласно своему гению, об успехах и международном значении французской культуры.

Наконец наш директор обратился к современности. Недостойный поступок будущего бакалавра, говорил директор, совершенный во Дворце открытий, бросал тень на всю учащуюся молодежь. Сильные подозрения лежали на лицее Генриха IV, задевая честь учеников, преподавательского состава и директора.

— Мои дорогие друзья, — сказал г-н Дювивье дрогнувшим голосом, — Одно из самых главных завоеваний нашей академической жизни — это ее традиционная автономия по отношению к государству, автономия, которая меньше основывается на писаном законе и хартиях веков, чем на моральной чистоте и скрупулезном соблюдении неписанных правил, составляющих основу нашего гуманизма. Даже законное появление представителей власти в этих стенах было бы не чем иным, как покушением на достоинство нашего учебного заведения. Необходимо, чтобы совершивший эту детскую и прискорбную кражу был разыскан и чтобы он сознался или был найден вами. Я об этом горячо прошу вас и я верю вам, ибо это доверие — результат долгой работы в учебных заведениях.

Директор прервал речь. Тишина в зале была такой, что было слышно, как летит муха.

Не могу объяснить, почему я был растроган. Может быть, меня тронула искренность старого человека? Или впервые я почувствовал себя солидарным с тем, что носит название «лицей», и еще с нечто большим, что несколько веков зовется Академией, Университетом! Или это была реакция на унижение, пережитое мной сегодня утром, на то презрение, с каким допрашивал меня инспектор? Не знаю. Но я был готов защищать стены лицея и помочь всем, что было в моих возможностях, чтобы выяснить дело, которое компрометировало и ставило нас под подозрение.

Директор продолжал:

— И теперь, мои дорогие друзья, исходя из сократовского принципа, что главное зло — невежество, г-н Лапрад, наш учитель физики, и г-н Пароди, учитель естествознания, вам лишний раз объяснят, почему украденный вчера кусочек радиоактивного кобальта может создать опасность для окружающих.

Директор сошел со своего возвышения; лицо его, как всегда, нервно подергивалось. На возвышение поднялся и остановился у черной доски г-н Лапрад.

Вероятно, в первый раз в жизни я слушал урок физики во все уши.

— Ирэн и Фредерик Жолио-Кюри, — говорил г-н Лапрад, — в 1933 году доказали, что если, например, элемент алюминий бомбардировать альфа-лучами, то образуется элемент, который обладает всеми химическими свойствами фосфора, но не совсем является фосфором, по крайней мере с физической точки зрения. В частности, он не обладает стабильностью, свойственной естественному фосфору. Вещества, ставшие нестабильными в результате подобной операции, были названы радиоактивными изотопами. Эта нестабильность проявляется в испускании различных частиц: гамма-квантов, электронов, альфа-частиц и приводит к образованию иного ядра, масса которого меньше массы начального ядра. Эта разница в массе — в соответствии с теорией относительности, созданной Эйнштейном, — равна общей энергии испущенных частиц. При наблюдении над кусочком вещества, содержащим большое количество радиоактивных ядер, установлено, что со временем радиоактивность изменяется, при этом можно определить отрезок времени, называемый «периодом полураспада», к концу которого начальная радиоактивность снижается наполовину. Например, радиоактивный кобальт, являющийся изотопом кобальта, имеет период полураспада пять лет.