Операция длилась довольно долго; когда мы оказались на Елисейских полях, было уже около часа — время завтрака. Но мы собирались группами, чтобы обсудить событие.

Прибытие полиции убедило даже скептиков, что пропажа кусочка кобальта — дело немаловажное. Каждый высказывал свои предположения. Наконец полицейские отдали распоряжение не скапливаться. Казалось, они пронзали нас взглядом насквозь — это по меньшей мере.

Встать с постели утром — для меня наистрашнейшая из пыток. Поэтому неудивительно, что я прибегаю на кухню, запыхавшись, чтобы второпях выпить мой уже остывший кофе, ворча на совершенно невиноватую Монику. Однако в тот день — следующий после происшествия во Дворце открытий— она собственной пухлой персоной на пороге своего царства обдала меня холодом следующих таинственных слов:

— Кофе?.. После… Мсье хочет с вами поговорить…

— Кто? Мой отец?

— Он только что звонил мне, — отрезала Моника, загадочно улыбаясь и не желая поддерживать беседы. — Он мне сказал: «Дайте-ка Матье в мой кабинет».

Я сделал гримасу. Это приглашение не сулило мне ничего приятного. У отца, работающего допоздна над своими архитектурными проектами, не было привычки рано вставать. Причина должна была быть весьма серьезной, чтоб он встал л пригласил меня в свой кабинет, даже не дав мне позавтракать.

Я сделал быструю самопроверку. Я не совершил в последние дни никакого серьезного проступка. У меня были плохие отметки в месячной ведомости, но не хуже, чем обычно. Что касается г-на Видали, моего учителя математики и врага, то у него был грипп и он был больше недели вне игры… Что за причина спешного приглашения в час, когда развозят молоко по домам?

Недоумевая, я осмотрел мои ногти; убедился, что они аккуратно подрезаны, поправил галстук, вздохнул и поднялся по лестнице, ведущей в кабинет отца.

Остановившись, я благоразумно приложил ухо к двери. Да, я не ошибся: отец был не один, ясно слышался разговор. Кто этот таинственный посетитель — так рано? С бьющимся сердцем я постучал — сначала робко, потом сильнее.

— Входи! — знакомым глухим голосом сказал мой отец,

Я открыл дверь и на цыпочках переступил порог. Мой отец

поднялся — он был элегантен и моложав в спортивном пиджаке, с галстуком бабочкой…

В одном из кожаных кресел расположился лысый господин, длинный, как день без хлеба, с маленькими хитрыми глазками и широким носом картошкой.

Отец повернулся ко мне, нахмурив брови. Его седеющие виски сияли в бледном свете дня, и глаза казались золотисто-желтыми. Я инстинктивно почувствовал, что его нервы напряжены, и насторожился.

— Вот мой негодяй, мсье инспектор! — сказал он резким голосом. — Предупреждаю вас, что перед вами тип, расточающий свои способности впустую. Но, может, исходя из ваших задач, вы выжмете из него что-либо…

Это был пролог, не предвещавший ничего хорошего. Я стоял, пронизанный острым и ироническим взглядом сидящего в кресле. От слова «инспектор» меня передернуло. Представитель полиции чуть свет в нашем доме, желает видеть меня. Что все это значило? Хотя я не чувствовал никакой вины, от сознания, что полиция мной интересуется, сердце мое сжалось.

Инспектор улыбнулся, обнажив мелкие испорченные зубы.

— Я задам только несколько вопросов, мсье Галле, — обратился он к отцу.

Заметив, что отец направился к двери, он быстро добавил:

— Нет, нет! Останьтесь… Вы совсем нам не помешаете.

Глядя на меня пронзительно, он небрежным жестом предложил мне кресло, стоящее против окна. Я повиновался. Какое-то время он молча изучал меня, как бы прикидывая, какие принять меры; это меня очень смутило.

— Матье Галле, — начал он резко, обращаясь ко мне суровым, в некотором роде профессиональным голосом. — Ты был среди учеников лицея Генриха IV на выставке во Дворце открытий?

— Да, мсье, — поспешил я ответить, почувствовав облегчение: ясно стало направление допроса.

— Прекрасно! — сказал инспектор. — В таком случае ты находился в трех метрах от места, где демонстрировался кусочек кобальта, и ты, наверное, видел вора!..

— Я?! — поднялся я с места, прижав руку к груди.

В самом деле, я не мог себе представить, что находился так близко от места преступления. Что касается кобальта, то я слишком мало интересовался им, чтобы обратить на него какое-либо внимание.

— Слушай, старина! — сказал полицейский, мрачно покусывая нижнюю губу. — Следствием установлено, что в момент свершения кражи ученики лицея Генриха IV, точнее, твоего класса, находились ближе всего к стенду, который нас интересует. Вспомни хорошенько, экскурсовод снял на мгновение материю, в которую был завернут свинцовый ящик, чтобы показать вам действие, оказываемое кобальтом на чистую фотопленку. Ты находился совсем близко. Следовательно…

— О, мсье, — воскликнул я, — я ничего этого не видел…

— Но все же ты находился там во время этого показа, да или нет?

— Да… Но… Я действительно ничего не знаю. Я не смотрел.

— Как ты не смотрел? Ты стоял, значит ты не спал? — возмутился инспектор.

Отец повернул большую чертежную доску и со скучающим видом уселся в кресло за свой письменный стол.

— Вы плохо знаете моего сына, мсье инспектор, — сказал он. — Я предупреждал вас. Спать стоя — это на него похоже.

— Я не спал, — возразил я, сконфуженный. — Просто я не смотрел вообще в сторону стендов… Физика меня не интересует.

— А в какую сторону ты смотрел? — спросил инспектор, разглядывая меня с любопытством.

Я растерянно посмотрел на моего отца. Будь что будет! Чтобы вывернуться, лучше всего сказать правду.

— Я смотрел… в сторону девушек, — пролепетал я, краснея до кончиков ушей. — Ты папа, знаешь, — добавил я, чтобы сгладить дурное впечатление, — там находилась кузина Бетти.

— Что я вам говорил, мсье инспектор! Пустышка! Это пустышка! Поставьте его перед «Человеком в перчатке» Тициана, он найдет уместным вынуть в это время свое зеркальце, чтобы выдавить угорь. Вы ведете его к физическим приборам, он поглядывает на девушек… Что меня очень огорчает, — продолжал отец тихо, будто говоря это самому себе, — он больше распущен, чем глуп. Он мог бы лучше учиться в школе. Но это испорченный мальчишка, он ходит слишком часто в кино, читает слишком много приключенческой литературы, продаваемой в киосках. Поэтому, когда я спрашиваю, какую профессию он собирается избрать, он отвечает; саксофониста, Все, что говорил мой отец, было сущей правдой. Но я смотрел на вещи иначе, чем он. Таскаться по Лувру было не по мне, физические приборы представлялись мне таинственными и опасными чудовищами, и, так как я любил джазовую музыку, ничто мне не казалось более естественным, чем стать вторым Сиднеем Беше, «звездой» мюзик-холла. Однако я находил, что мой отец преувеличивает, рассказывая про меня такие вещи постороннему человеку, который к тому же был полицейским, пришедшим, чтобы меня «упечь»… Мне было стыдно, и вместе с тем я был взбешен.

Инспектор, внимательно смотревший на меня некоторое время, потер ладонью свой картофелевидный нос.

— Хм! Насколько я понимаю, там были ученики… лицея Фенелон, не так ли? Хорошо… Кто же был возле тебя?

— Возле меня? — произнес я, чтобы оттянуть время. — Подождите! Там был Сорвиголова, то есть Мишель Перийе, Амио Долен и Боксер… извините, Ричард Ляпаред и… и… я больше не помню!

Инспектор вынул свою записную книжку и нацарапал названные мною фамилии.

— Жан Тернёв и Луи Валлер также там находились? — спросил он, откинув голову и глядя на меня искоса.

— Да, думаю, они там тоже были…

По правде говоря, я точно не помнил, находились ли там или нет Жан Луна и Маленький Луи, но они были из тех, кто предпочитал выставку, какой бы неинтересной она ни была, обычной лицейской канители. Едва я — довольно легкомысленно— произнес их имена, как уже пожалел об этом. Чем вызван этот наводящий вопрос инспектора? Казалось, ими он особенно интересуется. Что, если мое поспешное признание причинит им неприятности? Это были хорошие озорные парни, что мне нравилось. Я был недоволен собой. Лучше прикусить язык, чем говорить о том, в чем не уверен. Увы, уже было слишком поздно отступать. Инспектор забросал меня вопросами, касающимися меня и моих одноклассников, а также поинтересовался, что мы делали после ухода из Дворца открытий. Я отвечал, как мог, но это его не удовлетворило.