А другой из таких рассказов о прошлых существованиях Будды есть «История о мудром зайце».
«И был я в другой жизни зайчиком и жил в лесу на горе; ел я траву и корни, листья и плоды, и никому не делал зла. Обезьяна, шакал, молодая выдра и я — жили в одном месте и с утра до ночи всегда были вместе. Я поучал их обязанностям и учил их распознавать добро от зла: удерживайтесь от дурного и склоняйтесь к доброму. В праздник, во время полнолуния, я говорил им: сегодня праздник, давайте дары по достоинству и почтите праздник постом. И они отвечали мне: «пусть будет так» и по возможности приготовляли дары и соображали, кто достоин получить их. А я сел и искал в уме своем, какой дар могу дать я: «если я найду достойного, что я дам ему? У меня нет ни кунжутного семени, ни бобов, ни рису, ни масла. Сам я живу травою; нельзя же дать ему травы. Если придет ко мне достойный человек и будет просить у меня поесть, то я отдам ему сам себя; не должен уйти голодным». И угадал Сакка (царь богов) мысли мои и пришел к моей норе в виде брамана, чтобы испытать меня. Когда я увидел его, я радостно сказал ему: «это хорошо, что ты пришел искать у меня пищи. Сегодня я дам тебе благороднейший дар, какого никто никогда не делал тебе. Ты справедливый человек — тебе не приходится приносить кому-нибудь страдание. Иди, собери веток и разложи костер: я сам себя изжарю, и изжаренного ты можешь съесть меня».
И он сказал: «пусть будет так» и начал весело собирать ветки и сложил их в большую кучу. В средину костра положил он горячие угли и скоро костер запылал, потом отряхнул он пыль, покрывающую его могучие члены, и сел у костра. Когда костер разгорелся, я прыгнул вверх и бросился в пламя. Как свежая вода охлаждает мучения зноя, как на дает освежение и радость, так и пламя, в которое я бросился, освежало, точно холодная вода, все мои мучения. И так отдал я браману и кожу, и мех, и мясо, и связки, и кости, и сердце, и мускулы — все мое тело, со всеми его членами».
Вот этот документ, читатель, носит уж признаки историчности, не то, что индусская теософия, наполовину списанная с Шопенгауэра! Но и тут, читатель, навязывается курьезное сближение. В 1852 году Дарвин выпустил в свет свое гениальное творение «Происхождение видов посредством естественного отбора», которое в публике резюмировалось в форме: «человек произошел от обезьяны», а обезьяна от других низших животных. И вот интересно сопоставить, были ли «открыты» эти рассказы о прежнем существовании Будды в виде слона и в виде зайца до выхода книги Дарвина, или вслед за ее появлением? Ведь, в сущности говоря, все учение о переселении духа из тела в тело со стремлением улучшиться, — только своеобразное отражение дарвинизма в мистических настроенный умах.
Для простодушного буддиста (как и для христиан сатана ) соблазнитель Мара есть личное существо, — говорит Ольденберг (стр. 287), настолько же реальная, ограниченная пространством и временем личность, как и Будда, как и все люди и все боги. Но философское мышление естественно старалось оттеснить на задний план понятие о Маре или, по крайней мере, переменить его личную сущность во всеобщую. Мару (как и у христиан сатану) продолжали считать личностью, но пределы его существования расширились до того, что они охватили содержание всего пространства мира, подверженного страданию. Везде, где существует глаз и воспринимаемые им формы, везде, где существует ухо и воспринимаемые им звуки, везде, где существует мышлением мысль — там и Мара. Радха говорит Будде: «Господи, в чем состоит могущество Мары?» — «Везде, где существует телесность, Радха, там и Мара (смерть), там и убийца, там и тот, кто умирает. Потому смотри на телесность как на Мару».
Однако, в проповедях и легендах, в которых говорится о Маре-искусителе, не имеется того трагизма, каким христиане привыкли окружать врага всего доброго. Она рассказывает маленькие, по-детски выдуманные истории о нападении мары на Будду и на его последователей, рассказывает о том, как он появляется то брамином, то земледельцем, то царем слонов и в разных других видах, чтобы смутить их святость разными искушениями, а их веру и их познание ложью.
«Во время оно, — говорится в тексте, — пребывал Возвышенный в стране Козала в Гималаях, в хижине в лесу. И в уме его появилась мысль:
«Поистине можно управлять миром справедливо, чтобы не убивали и не приказывали убивать, чтобы не угнетали и не приказывали угнетать, чтобы не терпели страданий и не наносили страданий другим».
И познал злой Мара мысли Возвышенного, пошел к нему и сказал:
«Пусть Возвышенный управляет, как царь, пусть Совершенный управляет, как царь, справедливо, чтобы не убивали и не приказывали убивать, чтобы не угнетали и не приказывали угнетать, чтобы не терпели страданий и не наносили страданий другим».
Будда отвечал ему:
«Что ты думаешь обо мне, злой, зачем ты так говоришь со мной?»
Мара сказал:
«Возвышенный имеет четверную чудотворную силу — если бы Возвышенный захотел, он мог бы повелеть, чтобы Гималаи сделались золотыми и они сделались бы золотыми».
Какая польза мудрому иметь целые горы серебра или золота? Кто знает, что земное существование есть цепь, привязывающая к этому миру, тот старается освободиться от него.
И понял тогда злой Мара:
«Возвышенный узнал меня» — и огорченный и недовольный ушел он от него».
Таково постоянное окончание всех этих рассказов. Будда проникает намерение злого и этим разрушает его замыслы. Совершенно как Христос в Евангелиях, или святые в «Житиях».
Несомненно, что разнообразные и методические старания достигнуть состояния самоуглубленности играли особенно выдающуюся роль в жизни буддийских монахов. В произведениях монахов-поэтов часто высказывается любовь к лесному уединению, полному святого самоуглубления. «Как прекрасно жить одному в лесу, когда глаз мой не видит никого ни передо мной, ни сзади меня. Пойду я в пустыню, в лес, восхваляемый Буддой; хорошо там одинокому монаху, стремящемуся к совершенству. Один, уверенный в своей цели, вступлю я в прекрасный лес, приносящий радость благочестивому борцу, в это жилище могучих слонов. В богатом цветами лесу Сита, в прохладной горной пещере, вымою я тело свое, и буду странствовать там одинокий. Один, без товарищей, в обширном, прелестном лесу — когда достигну я цели? Когда освобожусь я от грехов?»
Подробные описания такого душевного состояния не оставляют никакого сомнения в том, что в этом состоянии, кроме аффектов, возможных и для здорового ума, дело не обходилось и без явлений патологических. В священных текстах часто упоминается о галлюцинациях слуха и зрения, о «небесных формах» и «небесных звуках»,
Обычный тип самоуглубления очень похож на средневековое столпничество христиан. Монах садится «с скрещенными ногами, с выпрямленным туловищем, окружая лицо свое бдительным мышлением». Нам говорят, что пред христианами в минуту экстаза открывались тайны творения мира; а буддисты в такие минуты созерцали прошлое своего я в бесчисленные периоды переселений душ, признавали существа, странствующие по мирам, видели, как они умирают и возрождаются, проникали мысли других.
Но верно ли это, если что-нибудь подобное и рассказывали о себе «столпники»?
Во многих сказаниях о Будде он является не сыном божиим, а только усыновленным человеком, как было и у некоторых христианских сект. И потому могли быть и другие усыновленные.
Из этого, конечно, не следует, что личность Будды не перешла наконец границ земной и человеческой реальности, что догматика не окружала его блестящим венцом величия, озарявшим всю вселенную.
Первичная фигура одного Будды должна была в восточной догматике превратиться в бесчисленное количество Будд, живших в прошлые века и имеющих появиться в будущем. Христианская вера, которая измеряла прошедшее существование этого мира тысячелетиями, а будущее его только годами, или днями, могла удовольствоваться признанием одного Спасителя, появление которого предсказывалось в прошлом, и второе пришествие которого обозначало конец мира. Но для индуса в период творчества им своей религии горизонты мировой жизни стали уже беспредельными. В бесконечной дали прежних веков и в бесконечной дали будущего — говорила им какая-то новая философия — вечно повторяется один и тот же процесс происхождения, уничтожения и появления.
