– Прошу, товарищи, высказать свое мнение.

Наступила тишина. Снова скрипнул стул под Степшиным. Майор всем корпусом подался вперед, будто приготовился встать и доказывать несостоятельность доводов нового комбата, но удержался, принял выжидательную позу. Первым подал голос Крайнов.

– Мне кажется, – сказал он, медленно вставая со стула, – что мы хотим сознательно снизить результаты стрельб.

– Я уже говорил об этом подполковнику, – подхватил Степшин, – именно сознательно.

Мельников развел руками:

– Странно это слышать, товарищи. Выходит, что вас интересует только мишень, а не мастерство солдата.

– Меня лично интересует оценка, которую ставят за пораженную мишень, – ответил майор.

– Вот-вот, – сказал Мельников. – Я так и понял. Вы, товарищ майор, предлагаете пойти на сделку с собственной совестью, чтобы избежать лишнего беспокойства. Я согласиться с этим не могу. Послушаем других товарищей.

Опять наступила тишина. Комбат не торопил людей высказываться. Он понимал, что поставленный перед коммунистами вопрос затрагивает их самолюбие.

Но вот поднялся старший лейтенант Буянов.

– Разрешите?

Лицо его, с маленьким, вздернутым кверху носом, было красным от волнения.

– У меня, – произнес он с обычной торопливостью, – тоже сидит в голове такая мысль: не снизим ли мы результаты стрельб, если усложним обстановку на стрельбище? Но я подумал сейчас и о другом. Может ли коммунист быть спокойным, зная, что высокие показатели в огневом деле достигнуты упрощенным методом?

– Раньше вы молчали, – перебил его Крайнов.

– Да, молчал, – признался выступающий, – потому что не вникал. А сейчас… Сейчас молчать не буду. План комбата считаю правильным.

Мельников слушал Буянова и думал: «Хорошо рассуждает человек. Почему же к Зозуле не проявил он чуткости?»

После Буянова попросил слова Нечаев.

– Пожалуйста, – разрешил Мельников и подумал: «Давайте, товарищ секретарь, поддерживайте. Ваш голос много значит».

– Мне хочется задать один вопрос майору Степшину и старшему лейтенанту Крайнову, – сказал Нечаев, постукивая блокнотом по ладони. Интересно, как они считают, для чего мы проводим стрельбы?

– Это детский вопрос, – отмахнулся Степшин с явным возмущением.

– Нет, не детский, – стоял на своем Нечаев. – Если бы вы правильно понимали этот вопрос, иначе бы рассуждали. Устав требует всю учебу приближать к боевой действительности. Почему же стрельбы должны быть исключением?.. Конечно, собственные ошибки признавать тяжело, еще тяжелее – исправлять их, но это необходимо. Этому учит нас партия.

– Правильно, – сказал Мельников.

После Нечаева выступили еще трое, и, хотя каждый из них не скрывал беспокойства за результаты стрельб, все же с планом комбата они согласились.

В конце совещания Мельников предупредил всех:

– Теперь, товарищи, поговорите с солдатами. Пусть поймут, что стрельбище – это не тир, а поле боя.

Когда коммунисты разошлись, комбат подозвал Степшина и распорядился:

– Возьмите план стрельбища и постарайтесь, чтобы завтра к вечеру все, что я здесь наметил, было выполнено.

Степшин встал, вытянулся и произнес подчеркнуто официально:

– Слушаюсь.

За время службы в армии у него выработалось качество: при получении указания старшего начальника отметать от себя все мысли, не получившие одобрения, и быстро сосредоточиваться на содержании приказа. Так поступил Степшин и сейчас. Он взял со стола план стрельбища и вышел из комнаты. А Мельников, оставшись один, подумал: «Рановато я, кажется, начал восхищаться своим заместителем. И в батальоне, видно, не все в порядке. Следует присмотреться получше».

С этими мыслями он подошел к окну. На улице по-прежнему было серо и скучно. Прижавшись к голым веткам клена, сидели воробьи, робкие, тихие, точно пристывшие к холодному дереву. А потоки дождя все хлестали по земле, крыше. Звенела в железных желобах вода. На дорогах росли и пузырились мутные лужи.

…Вечером того же дня Мельников доложил командиру полка о принятии батальона. При этом он сказал и о том, что увидел на стрельбище. Полковник, стоя посредине кабинета, вдруг изменился в лице.

– Не сгущайте краски. Я знаю батальон, знаю Степшина. А что касается недостатков, их можно везде найти. Если что не нравится, сделайте лучше. Поняли?

– Понял.

– Вот и извольте трудиться. И смотрите, чтобы результаты этих стрельб были не ниже прежних.

– Не знаю, товарищ полковник, как получится.

– Вы бросьте такие разговоры. Надо сделать все, чтобы мишени были поражены. Запомните это. Отвечаете за все вы.

Уходя из кабинета, комбат подумал: «Командир полка тоже только о мишенях беспокоится. Странно».

Придя домой, Мельников решил полистать свои тетради, перечитать кое-что из написанного, подумать. Но едва подошел к столу и увидел взятые в библиотеке журналы, вспомнил, что просил их всего на одни сутки. «Надо нести», – подумал он, тяжело вздохнув. Пришлось снова одеваться, запирать квартиру и по грязи брести в клуб.

Ольга Борисовна встретила его приветливо. Здороваясь, кивнула головой и улыбнулась так, что свет висящей под потолком электрической люстры засверкал у нее в глазах.

– Какой вы аккуратный, – сказала она.

– Не очень, – признался Мельников. – Должен был вчера вернуть, а вот видите…

– Ничего-ничего. Их никто еще не спрашивал.

Разговаривая, Ольга Борисовна не переставала заниматься с посетителями. У ее столика стояли солдаты. В присутствии офицера они чувствовали себя связанно, даже обращались к библиотекарше тихо, вполголоса.

Мельников отошел в сторонку и начал листать свежий журнал, останавливая взгляд на заголовках статей и на фотоснимках.

Вскоре из-за библиотечных стеллажей вышла белокурая девочка лет четырех-пяти, в новеньких голубых шароварах и в такой же голубой блузке. Мельников невольно отложил журнал. Ему на миг показалось, что это его Людочка. Он даже присел и посмотрел девочке в лицо.

– Как тебя зовут?

– Танечка, – послышался ее тонкий голосок. – А вот моя мама. – Она подошла к Ольге Борисовне и вцепилась в ее руку.

– Ты что же, тут вместе с мамой книжки выдаешь? – как можно ласковее спросил Мельников.

– Не-е-ет, – пропела она уже осмелевшим голоском. – Я не умею книги выдавать. Меня не учили. – Потом, помолчав немного, сказала совсем громко: – А у меня тоже папа есть. Только у него маленькие звездочки. Он уже скоро приедет.

При этих словах дочери Ольга Борисовна вздрогнула. Ручка выпала из ее пальцев и покатилась по столу, оставляя чернильные пятна. Не поднимая глаз, она нервно достала из сумочки платок и в ту же минуту скрылась за стеллажами. Солдаты притихли.

«Что с ней?» – встревожился Мельников и сразу вспомнил неясные слова Соболя: «Тут совсем иное… Потом расскажу». Ему стало досадно, что разговор с Танечкой кончился так грустно. Он постоял еще немного в раздумье и, чтобы не выдавать своего волнения, снова склонился над журналом.

Стрельбище. Пустынная равнина, пожухлые ковыли, невысокие желтоватые холмики блиндажей. Деревянная вышка решетчатым конусом чернеет на высотке. Небо серое в рыхлых тучах. Мертвая утренняя тишина. Даже ветер-степняк не успел еще проснуться и загулять по своим необъятным владениям.

Но вот на вышке вспыхнул красный флаг, словно чья-то волшебная рука бросила туда язычок пламени. Вдали на желто-зеленом фоне равнины возникли чуть приметные серые точки. Это укрывшиеся в блиндажах солдаты по сигналу руководителей стрельб подняли первые мишени. Утреннее безмолвие будто рассыпалось на мелкие металлические брызги. Всюду защелкали карабины, покатилась гулкая дробь автоматов, деловито заработали ротные пулеметы. Серые точки скрывались и появлялись вновь, будто по равнине двигались неприятельские солдаты, то поднимаясь, то залегая под свинцовым шквалом.

С другого края стрельбища донеслись первые выстрелы минометов, точно лопнули один за другим три детских воздушных шара. А там, где высились над травой серые холмики окопных брустверов, выросли вдруг три коричневых куста и тут же упали, как подрезанные.