Перед уходом Мельников посоветовал Буянову:

– Со старшиной Бояркиным вы сами поговорите. Пусть дисциплину требует, а эскизы не рвет и не кричит на всю казарму.

– Ясно.

В коридоре, когда Мельников, миновав дневального, подошел к выходу, его догнали сержант и два солдата:

– Товарищ подполковник, мы насчет Зозули. Разрешите?

Мельников остановился.

– Что случилось?

– Ничего не случилось, товарищ подполковник. Мы хотим сказать…

Тут вперед вышел суховатый, чернолицый с покатыми плечами сержант и объяснил:

– Мы хотим сказать, что Зозуля может большую пользу дать армии.

– Возможно, – согласился Мельников. – Все зависит от его упорства.

– Он упорный, – продолжал сержант. – Только помощи ему нет ни от кого.

– Помощи? – переспросил комбат.

– Ну да.

– Это верно, без помощи с таким делом не справиться. Ну ничего, поможем. Фамилия ваша как?

Сержант вытянулся, громко ответил:

– Мирзоян.

– Он секретарь комсомольской организации, – подсказал один из товарищей. Другой вставил деловым тоном:

– Мы уже не раз на собрании говорили о Зозуле.

– Это совсем хорошо, – оживился Мельников. – Значит, комсомол за творчество? Правильно. Я тоже.

Солдаты переглянулись, и по их лицам скользнули довольные улыбки.

Сразу же после завтрака Мельников уехал на стрельбище. Несмотря на сильный дождь, пробыл там более трех часов. В штаб вернулся вымокшим и недовольным. Проходя в свою комнату, сказал дежурному офицеру:

– Попросите ко мне майора Степшина.

Мельников всегда говорил «попросите». Ему казалось, что слово «вызовите» чрезмерно подчеркивает и без того понятное всем право командира повелевать. К тому же долголетняя служба в армии убедила его, что излишний приказной тон не всегда прибавляет силу отдаваемому распоряжению, а подчас даже мешает подчиненному выслушать и правильно понять слова командира.

Войдя в комнату, Мельников снял фуражку и размашистым движением стряхнул с нее воду. Густой веер брызг шумно хлестнул по чистому дощатому полу.

Затем он снял плащ и только теперь почувствовал, что китель на спине промок и вместе с рубашкой прилип к телу. Поеживаясь и вздрагивая, подполковник достал из планшетки план стрельбища, расстелил его на столе и начал рассматривать пометки, сделанные красным карандашом при осмотре огневых позиций.

В дверь постучали.

– Прошу, – отозвался Мельников, поправив ладонью густые волосы. Вошел Степшин. Пригласив его сесть поближе к столу, комбат неторопливо сказал:

– Ну вот, посмотрел, как люди готовятся к стрельбе. Признаться, неудовлетворен. Плохо готовятся. Много упрощений. Карикатура на боевую стрельбу получается.

У Степшина от удивления рыжие брови поползли вверх, а узкие губы недовольно вытянулись вперед.

– Да, да, – повторил Мельников уже громче. – Упрощенно учим солдат стрелять.

– А именно? – спросил майор, искоса посматривая на красные пометки в плане.

– Скажу, что именно. Однообразие в обстановке, особенно в роте Крайнова.

– Я не понимаю, товарищ подполковник. При выполнении такой сложной задачи – и вдруг однообразие? Ведь с разных положений солдат стреляет. Здесь при всем желании…

– Теоретически вроде так, – вздохнул Мельников, доставая из планшетки карандаш. – А практически иное получается. Смотрите.

Степшин поднялся с места и склонился над планом стрельбища.

– Вот окоп, – сказал Мельников, остановив карандаш на кривой жирной линии с короткими зубчиками. – Отсюда солдат должен стрелять по грудной мишени. И эту самую мишень показывают ему все время в одном и том же месте. Ну где мы такого глупого противника встретим?

Степшин промолчал. Он понимал, что каждым своим словом подполковник обвиняет его, хотя и делает это деликатно.

– Теперь о стрельбе с ходу, – продолжал комбат ровным голосом. – Какой, по-вашему, темп движения должен быть у солдата?

– Конечно, медленный, – не задумываясь, ответил Степшин.

– Правильно, замедление необходимо. Но нельзя забывать, что это атака, что впереди противник. А Крайнов забыл об этом. Его люди не в атаку идут, а словно по парку гуляют. Да чуть ли не по пять минут стоят прицеливаются. Что это, не примитив?

Степшин молчал, прищурив злые желтоватые глаза. С губ его, казалось, вот-вот сорвутся недружелюбные слова: «Оно, конечно, можно искать недостатки в готовом. Это легче, чем своими руками все делать».

Мельников понимал майора, но старался не показывать виду, говорил тоном человека, твердо знающего, что он хочет. При этом рука его с красным карандашом продолжала ползти по пестрому полю плана.

– А знаете, что пулеметчики придумали? – спросил он, сделав небольшую паузу. – Они даже точки для стрельбы оборудовали. Подбегай, ставь пулемет на готовую площадку и спокойно постреливай. Вот мудрецы! А мишени как показываются? Если надо держать семь-десять секунд, их держат двадцать и больше. К тому же кое-где театральную декорацию создали: позади мишеней с холмиков дерн счистили. Все как на ладони. Чудесно. Не учеба, а детская игра. Честное слово. – Мельников бросил карандаш на план, выпрямился и посмотрел на Степшина. – Что вы скажете?

– Не знаю, что вы хотите? – холодно ответил тот, сохраняя независимую позу. – Пожалуйста, загляните к соседям. Выходит… – Но он не сказал, что выходит, а предусмотрительно отвел глаза в сторону.

Мельников постучал тихонько по столу пальцами, затем сказал с прежней сдержанностью:

– Я хочу прекратить эти бесполезные упражнения. Обстановка на стрельбище должна быть максимально приближена к боевой. Мы не можем так бесхозяйственно растрачивать силы и время солдата. Не имеем права.

– Вы намерены усложнить условия стрельбы?

– Совершенно верно, – Мельников снова потянулся к плану стрельбища. – Вот здесь, – он показал на красные пометки, – есть хорошие блиндажи. Они пустуют. В них мы поставим еще по нескольку мишеней. Тогда солдат не будет знать, по какой из них придется ему вести огонь. Он станет ждать, искать, а значит, проявлять активность, инициативу. Так ведь?

– Да, но до стрельб осталось меньше двух суток, – забеспокоился Степшин.

– Ну и что же?

– Я лично не вносил бы никаких поправок именно сейчас.

– Почему?

– Это может снизить оценки. Ведь люди на тренировках привыкли…

Мельников опустил карандаш в деревянный стаканчик и, навалившись локтями на стол, спросил:

– Для чего же мы будем жечь патроны? Для оценки?

– Воля ваша, товарищ подполковник.

– А совесть? – спросил Мельников и, не дождавшись ответа, сказал: – Давайте посоветуемся с коммунистами. Пригласите секретаря парторганизации, командиров рот, офицеров штаба. – Он посмотрел на часы и добавил: – Минут через сорок можем собраться. Как раз все роты будут в казарме.

…Коммунисты собрались дружно. Пока рассаживались на стульях, подполковник приглядывался к каждому, стараясь угадать думы людей, настроения. Его волновал вопрос: «Неужели у всех такие же мысли о стрельбах, как у Степшина?» Но малознакомые лица присутствующих не давали ответа на этот вопрос.

Дождавшись, когда все успокоились, комбат поднялся из-за стола, одернул полы все еще влажного кителя и сказал откровенно:

– Жаль, товарищи, что первый наш разговор будет неприятным. Но ничего не поделаешь. Такова обстановка.

Степшин, скрипнув стулом, подвинулся ближе к стене. Взволнованное лицо его недвусмысленно выражало: «Ловкий ход вы придумали, товарищ подполковник. Не слишком ли самоуверенно?»

Рядом со Степшиным сидели секретарь парторганизации капитан Нечаев и старший лейтенант Буянов. Первый, внимательно слушая комбата, что-то записывал в блокнот. Второй просто держал в пальцах карандаш и время от времени заглядывал в блокнот соседа, как бы сверяя свои мысли с его записями. Слова комбата волновали обоих, но ни тот, ни другой не проявляли такой нервозности, какая была у Степшина.

Мельников подробно доложил присутствующим о положении на стрельбище, о своем намерении немедленно поправить дело и, опускаясь на стул, сказал: