— Что, молодые люди, — спросил он Степку и Суслика, — в вас тоже косточки играют?
И голос у него какой-то не похожий на других — не хриплый и не толстый. Аккуратный голос. И весь он ладный, шагает — как марширует, прямо Ларивошке под стать.
— Вы куда путь правите? — снова спросил незнакомец.
— Мы на бунт. А ты куда, дяденька?
— И я на бунт. Вместе идти — дорога короче.
Город уже остался далеко позади. Только по неподвижно висевшему облаку пыли можно было догадаться, в какой он стороне.
Народ валил мимо глиняных рвов, мимо низких кирпичных сараев. Оттуда выходили на дорогу перемазанные глиной кирпичники, размахивая баграми и кольями, и смешивались с конопатчиками, с бондарями, с затонскими мастеровыми.
Незнакомец пристально всматривался в каждого, словно старался хорошенько запомнить. И вдруг спросил Степку и Суслика:
— Вы, ребятки, верно, знаете этих, что на бунт идут?
«К чему это он?..» — подумал Степка.
А Суслик сказал:
— Нет, дяденька, мы их не знаем. Мы — слободские.
А кирпичники в слободке не живут. А ты нам скажи: далеко ли еще идти? Где он будет — бунт этот?
Незнакомец помолчал с минуту, потом вдруг остановился посреди дороги и ударил себя кулаком в грудь.
— Где бунт? Вот он где бунт! У всех тут бунт! — и он снова ударил себя кулаком в грудь. — И у тебя, — ткнул он Степку. — И у тебя, — ткнул он Суслика.
Ребята скосили глаза себе на грудь, потом посмотрели на чудака в шляпе, потом друг на друга.
Суслик тронул Степку локтем и шепнул:
— Порченый он. Ей-богу, порченый.
— Ну, пошли, — сказал незнакомец.
И они втроем снова зашагали дальше.
Степка украдкой поглядывал на их странного спутника.
Багровое лицо его показалось теперь Степке злым. И говорить с этим чистеньким человеком почему-то не хотелось.
А Суслик не выдержал и, забежав вперед, спросил:
— Дяденька, ты писарь или кто?
Но тот только рукой махнул.
Впереди, за холмом, скрывавшим Култук-реку, слышен был какой-то гул, треск, словно перекаты грома.
Мимо ребят, гремя железными ободьями по сухим кочкам, пронеслись телеги — шесть телег, одна за другой. Извозчики — русские и татары — стояли на передках и нахлестывали лошадей.
— Ну, а может, этих знаете? — опять спросил незнакомец в шляпе. — Ну-ка, ты, востроносый, — кивнул он на Суслика, — знаешь которого-нибудь извозчика? По имени знаешь?
«Вот смола, — подумал Степка. — И что это у него на уме?»
И вдруг спросил:
— А зачем тебе, дяденька, по имени?
Незнакомец быстро взглянул на Степку, словно хотел насквозь проткнуть его глазами, потом вздохнул и сказал торжественно:
— А затем, что нынешний день не такой, как все. Нынешний день на всю жизнь зарубка…
— Это ты верно говоришь, — раздался сзади чей-то голос.
Все трое оглянулись. Да это затонский мастеровой. Тот, что про топор-молоток ребятам втолковывал. И серьга у него в ухе. Степка сразу его узнал.
— Так, говоришь, нынешний день на всю жизнь зарубка? — повторил мастеровой. — Вот и заруби это у себя на носу. А не то я на тебе эту зарубку оставлю. Понял?
И не успели ребята опомниться, как незнакомца в шляпе точно ветром сдуло. Втянув голову в плечи, нахлобучив шляпу на самые уши, он побежал, петляя между рвами и сараями.
— Держи! Лови! — зашумели в толпе. — Шпион проклятый!
— Шут с ним! — сказал мастеровой. — Неохота время на него терять. Небось эта шляпа сюда больше не сунется!
И он зашагал вперед.
Степка и Суслик, взявшись за руки, бросились за ним вдогон, боясь упустить его из виду.
А за холмом бахало все громче и громче…
Взбежали ребята на холм и — вот оно, тут! Каменные амбары целой улицей раскинулись по берегу Култук-реки. И народу, народу — картузов, тюбетеек, малахаев — конца-края не видать.
Все тут. И бондари, и конопатчики, и рыбаки, и затонские мастеровые. И все шумят, и все кричат, и всяк по-своему.
— Сбивай замки!
— Круши рыбников!
— Вера разный — бог один. Бахай!
— Сок башка!
— Хабарда!
И длинными бревнами бахают в железные двери амбаров.
Бух-бах! Бух-бах!
Громит народ кряжистые, литого камня амбары богатеев-купцов. Амбары доверху набиты красной рыбой — белугой, севрюгой, осетром. Эту рыбу и Петербург просит, и вся Россия просит, и все чужие страны просят. Знаменитые это амбары. Из этих амбаров рыба по всему свету расходится и самая лучшая — к царскому столу идет.
Раскачиваются длинные сукастые бревна и бахают в железные двери.
Бах-бух! Бах-бух!
Земля трясется и вздрагивает от ударов.
Бунт это!
Люди в русских косоворотках, в татарских бешметах, в ушастых калмыцких малахаях гудящим роем облепили каменные амбары. Загорелые, натруженные руки будто приросли к бревнам, раскачиваются вместе с ними взад-вперед, туда-сюда. И тяжелые, кованые двери отвечают людям громом, звоном, железным лязгом…
Вот он — бунт!
Ребята опрометью бросились с холма вниз, к амбарам.
Грохот, баханье бревен, лязг железа, шум, крики сразу оглушили ребят.
Нагретый воздух, запах пота, жаркое дыхание людей горячей волной ударили в лицо.
Куда ни сунутся ребята — везде колышутся спины, качаются бревна, мелькают локти. К амбарам не подступиться. Всем народом хлынули сюда рыбаки и конопатчики, кирпичники и бондари. За их спинами амбаров и не видать.
Вдруг от одного бревна отделились какие-то двое затонских — всклокоченные, в расстегнутых синих блузах. Увидели без толку снующих ребят и поманили их к себе.
— Сыпь сюда. А мы дух переведем.
Да не успели ребята стать на место затонских и уцепиться за бревно, как кто-то крикнул:
— Эй, мастеровой народ, на себя работаешь, не на хозяина! Потом отдышитесь. Этим двум другая работенка есть.
И сразу чьи-то руки подхватили Степку под локти, подняли и понесли над толпой. У Степки заколотилось сердце: куда, зачем? Сзади среди хриплых голосов пробился тонкий крик: «Мама!» Это Суслик крикнул. Его, наверно, тоже тащат.
— Лестницу! Лестницу! — закричали в толпе.
Степка извернулся на локтях и глянул: кто это его несет?
Вот так здорово! Да это тот конопатчик, который в участке на узлах сидел.
— Стой, да куда ты меня? Дядя! — крикнул Степка.
А тот не останавливается, все прет и прет — уже к самой стене амбара дотащил. И уже какой-то лохматый, похожий на цыгана мужик примеряется с лестницей к стенке, а какой-то калмык в малахае пробует, крепки ли перекладины.
А сзади кричат:
— Лезь в окно… В окно лезь…
— Добывай записки-расписки! В конторке они!
— В конторке! Слышишь? В шкатулке с ангелом…
Какой ангел? Что за конторка? Что за расписки-записки?
Не успел Степка опомниться, а уж кто-то подпихивал его кверху:
— Лезь, сынок, выручай расписки задаточные. Выручай долги наши.
Бревна перестали бахать. Двери не гремят. Все ждут, все смотрят на Степку. И пальцами показывают на карниз: «Лезь, лезь!»
Эх, была не была! Степка взметнулся вверх, только перекладинки заскрипели под ногами. Выше, выше… Стоп. Дальше карниз. Под карнизом сквозная щель в стене. Это и есть окно? Да разве в эту щель пролезешь!
Степка заглянул в отверстие. Тихо. Темно. Глянул назад, вниз — оттуда опять: «Лезь, лезь!..»
И чей-то голос резче всех:
— Суй голову! Голова пролезет — и весь там.
Степка сунул голову в отверстие. Не лезет. Завертел башкой и так и эдак — не лезет. Что же теперь делать? Вниз съехать? Нет, стыдно. Как же быть? И вдруг услышал снизу: «Карту-уз!» Ну конечно, это картуз виноват! Это же он, собака, держит! Степка рванул с головы картуз и втиснулся ершистой головой в каменное отверстие. Сухой птичий помет обсыпал волосы, шею. В ушах зазвенело, в глазах зарябило. А все-таки проскочила головушка. Степка вспомнил: «Голова пролезет — и весь там». Он свел плечи, вытянулся в ниточку и протолкнулся в щель до пояса.
