— Кто это хулиганил?

— Гришка, — вполне определенно заявил Володя.

Марина стойко возражала:

— Как тебе не стыдно, Усач! Гриша не мог этого сделать!

— Сказа-а-ла, — издевательски протянул Володя. — «Не мог». А кто же тогда? Ведь он пшеницу охраняет.

Григорий пролез через кусты, вышел на дорогу.

— Я трещотку не крутил.

Всадник перемахнул ногу, слез с лошади, подошел нему, потребовал строго:

— А скажи кто?

Григорию не хотелось выдавать товарища, и он замялся.

Тогда незнакомец недобро усмехнулся, схватил его за ухо, пригнул к земле, приговаривая:

— Я тебе покажу, паршивец, как безобразничать!

Потом заставил его принести трещотку. Когда Григорий ее разыскал и возвратился, мужчина сидел уже на лошади, закручивал рыжие усы.

— Дай сюда! — скомандовал он.

Григорий подал ему трещотку.

Всадник, то ли хотел ударить его, то ли попугать, взмахнул трещоткой, и она, закрутившись на своей оси, неожиданно для него самого огласила окрестность неприятным дребезжащим звуком: «Тр-р-р-р-р!..»

Лошадь будто взбесилась: встала на задние ноги, пригнула на кусты, затем с пеной на губах, выкатив остекленевшие испуганные глаза, боком понесла всадника, сама не зная куда. Так он и ускакал с этой бедовой трещоткой.

Григорий пробрался через кусты к пшенице, лег на землю и от обиды заплакал. На дороге Марина ругалась с ребятами. Но вскоре и они затихли. И тогда осторожно вылез из пшеницы Николай.

Марина нашла Григория, присела на корточки, начала успокаивать. И хотя он всхлипывал, лежа вниз лицом, слушал ее охотно, отрадно. Ему было приятно, когда Марина защищала его, сочувствовала ему.

А через год он неожиданно раскрылся перед ней.

«Я тебя люблю», — как-то после занятий, оставшись в школе один, Григорий написал мелом на доске.

Марина тогда подглядывала за ним. Просунувшись в открытое окно, она оперлась локтями на подоконник, наблюдала скрытно, а затем, прочитав его признание, не выдержала, пристала с расспросами:

— Ты про кого написал? Скажи, скажи мне.

Григорий смутился, быстро стер написанное с доски и убежал.

— О чем ты думаешь, Гриша? — закончив песню, спросила она.

Григорий от неожиданности вздрогнул.

— Да вот вспомнил, как Николай меня с трещоткой подвел.

— Брось, не говори о нем.

«А может, она и не любила его, а просто так немножко увлеклась?» — с надеждой подумал он.

— А помнишь, как ты меня обидел? — неожиданно повеселевшим голосом спросила у него Марина.

— Когда я тебя обижал? Что ты! — встрепенулся Григорий.

— Ты прибежал к нам за чем-то, кажется за пилой. Я с тобой вышла в сени, и там ты мне сунул в руку записку. В комнате я ее прочитала и заплакала. Ты писал, что меня любишь и целуешь в губы. Я так разревелась, что мама даже испугалась. Мне понравилось твое признание, но зачем же целовать в губы? Разве нельзя любить без поцелуев? За это слово я на тебя сильно обозлилась. Девчонка еще была глупенькая… — И равнодушным голосом спросила: — Ты не замерз еще? В одном костюме сидишь.

И замолкла, забылась, будто была не с парнем, а совсем одна, как там, на берегу реки.

— А ты не забыла, как мы с тобой в лесу сено сгребали? — напомнил ей Григорий о первом поцелуе.

Но она молчала, думая о чем-то своем.

Много было встреч. Григорий-то их помнит. Он ничего не забыл, особенно последнюю встречу.

Дорога опоясала пригорок. Марина, съезжая под уклон на велосипеде, пригнулась, затормозила. И вдруг запрыгала на неровной дороге, ноги сорвались у нее с педалей, и велосипед понес ее вниз. На лугу она налетела на муравьиную кочку и упала на колючий татарник. Когда он подбежал, Марина лежала с закрытыми глазами, недвижимая. У него ледяной холодок пополз по спине. Но вот у нее открылся сначала один смеющийся глаз, затем другой, заалевшие губы улыбнулись.

Потом они поехали по опушке леса. Тропинка вилась среди сосен. Ее часто по пути перехватывали, словно жгуты, оголенные упругие корни деревьев. Под Мариной седельце сжималось, поскрипывало.

— Пригинайся! — временами кричала она.

Иногда ее сигнал подавался с опозданием и тогда Григория больно стегали по лицу ветки. Он беззлобно ругался, а она смеялась.

Проскочив березовую рощу, они выехали к реке. Купаясь, Марина озорничала, плескалась на него водой. И радостно ему было от ее шалостей и совсем родными казались ее поблескивающие задорным огоньком глаза, прилипшие к шее мокрые волосы. Он был уверен, что она довольна сегодняшней прогулкой, купанием, и ей, так же как и ему, не хотелось уезжать от реки, из этого тихого уголка леса.

После ужина они пошли в клуб. Не знал Григорий тогда, что приезд Николая отнимет у него любимую…

— Гриша, — вдруг оживилась Марина, — я сейчас загадала: если увижу горящую звездочку, то ты до нового года женишься…

— Тоже сгорю? — засмеялся Григорий.

— Так вот она только сейчас скатилась по небосводу.

— А на ком же я женюсь? Ты не загадала?

— Ну хотя бы на Нине. Она же в тебе души не чает.

— Смеешься ты, что ли? — И, повернувшись к ней, Григорий еле слышно добавил: — Ты ведь сама знаешь, что этого не случится.

«Конечно, по любви надо жениться, — поддержала она в душе Григория. — Правда, не все с этим считаются. Вон Петька Миронов, говорят, женился на Тоне из-за богатства. Дом у нее громадный, с роскошным садом. Когда она работала буфетчицей, его деньгами снабжала, кормила и поила. А он пришел из армии — ни кола ни двора. А взять Полякову Шурку? Выскочила за лысого агронома, старше себя на пятнадцать лет. Скрывать нечего, он с образованием, вежливый. Но слух был, что он в стакан зубы на ночь кладет, вставные они у него. Живут, не расходятся. А мне тогда все уши прожужжала: „Я его боюсь, страшный он“. Привыкла, должно быть. И ведь никто ее не принуждал, по своей доброй воле пошла. Не всем, видно, на роду демьяновская любовь прописана…»

Она горько усмехнулась. Через минуту, положив Григорию на плечо руку, хрипло спросила:

— А ты, Гриша, мог бы жениться на девушке с приданым?

Григорий насторожился:

— Ты о чем?

— Какой же ты недогадливый, — зашептала она. — Ну как тебе сказать… В общем, ты в скором времени стал бы отцом.

Предчувствие какой-то недоброй игры смутным страхом защемило сердце. Преодолевая возникшее подозрение, он простодушно промолвил:

— Так я об этом и мечтаю.

— Да нет, — возразила Марина. — Не фактически папой, а формально…

— А-а-а, — протянул Григорий, чувствуя, как кровь бросилась в голову, зашумела в ушах.

Марина сощурила глаза, пристально уставилась на него, с пренебрежением протянула:

— Вот ты оказывается какой. А я-то думала…

Она встала, быстро прошла к дому, поднялась по ступенькам крыльца и, открыв дверь, полуобернулась, небрежно бросила растерявшемуся Григорию:

— А ведь я, между прочим, пошутила, просто испытать тебя хотела: настоящая у тебя любовь или нет. Сильная любовь ни с чем не считается. А ты вон как расстроился.

— Марина! — встав, крикнул Григорий. — Обожди!

Но дверь закрылась, изнутри глухо стукнул засов.

— Вот черт какая, — с досадой проговорил Григорий.

Достав спички, он прижег папироску, раскурил и, зябко поеживаясь, пошел домой.

За селом угасала розовая пелена заката. Звонко щелкая кнутом, пастух гнал по улице стадо коров.

Распахнув дверь, Григорий шагнул в коридор, взял ведро с водой, эмалированную кружку, мыльницу с мылом и вышел на улицу. Раздевшись до пояса, он вымылся, растер докрасна озябшее тело и, одевшись, сел на табурет у тополя — единственного дерева, росшего перед домом.

— Здравствуй, Гриша! — приветствовала его мимо проходившая Анастасия Семеновна, мать Марины.

— Здравствуйте! — ответил Григорий.

Анастасия Семеновна остановилась у загородки, поставила сумку на землю, глубоко вздохнув, заговорила: