Семилетней девочке стало холодно и страшно. Она села, подтянув ноги к подбородку, потом еще теснее прижалась к худенькому тельцу своей младшей сестренки Кристы, лежавшей вместе с ней на тюфячке..

Теперь уже стали колотить в окно. С такой силой, что затрещала рама и зазвенели стекла. Урзула больше не могла вынести этого грохотанья.

Она откинула тонкое, все в заплатках одеяло, подбежала к кровати:

— Мама! Мамочка!

Потихоньку, осторожно подергала большую теплую руку, лежавшую поверх пальто:

— Ну проснись же, родненькая…

Женщина застонала во сне. Тени какой-то скрытой печали еле приметной волной прошли по ее лицу.

Пронзительным плачем залился Ганс, лежавший рядом с матерью.

Удивленно подняла голову потревоженная Криста. Замерла на месте Урзула. Это разбудило Эрну. Она встала, наскоро успокоила сынишку, погладила по голове Урзулу («не бойся, дочурка, ложись»). В халате вышла в коридор и молча сбросила задвижку.

Вломившиеся, оттолкнув женщину, бросились вперед.

Убогая кровать. На ней тряпье, одежда. На полу — тощий соломенный матрац.

— Почему не открывала? — явное разочарование прозвучало в голосе спрашивавшего.

Хозяйка пожала плечами.

— Спала.

— Нечего оправдываться. Собирайся! Поедешь с нами, прямо сейчас.

— Я только что с работы. Всю ночь…

— Скорее! — заорали на нее. — Люди из Берлина не любят ждать!

Эрна посмотрела на сжавшихся в уголке, тесно сбившихся друг к другу малышек. Страх за них захолодил сердце, перехватил горло, бросил к вискам кровь.

— Дети…

— Не подохнут! Живей! Живей!

В просторном зале ратуши, по стенам которого висели картины из жизни древних германцев, Эрна уже бывала раньше. Сюда приходила она с Фрицем оформлять брак. Как давно, кажется, это было! Теперь перед этими сводами уже не слышатся голоса молодоженов, не раздаются шаги счастливых родителей.

«Людей из Берлина» было двое.

За столом бургомистра — невысокий мужчина в штатском, с тонкой длинной шеей. Его сумрачные глаза смотрели на Эрну с нескрываемой злобой.

В стороне, в кресле, закинув ногу на ногу, сидел второй — в тщательно пригнанной офицерской форме, гладко причесанный, надушенный. На щеках румянец здорового и веселого человека. Глаза его благожелательно, даже, пожалуй, приветливо улыбались вошедшей.

Эрна села у стола.

— Шефер? — спросил тот, что был в штатском, и сразу же сзади от него, в углу, застрекотала машинка протоколиста.

— Урожденная Шефер. По мужу Шменкель, — поправила она.

— Так, так… — постучал он пальцем по стеклу, открыл лежавшую перед ним папку, достал фотографию, протянул Эрне. — Кто это?

Она сдержала готовый вырваться вопль: на снимке был изображен Фриц, ее Фриц! Муж сидел на грубо сколоченном стуле в русской военной форме.

— Тебе знаком этот человек? — гестаповец с надеждой посмотрел на вызванную.

— Да, я еще не забыла своего супруга, — скрывать это, как поняла Эрна, не было никакого смысла.

Лицо допрашивавшего передернулось: женщина избежала поставленной ловушки. Если бы она ответила на этот вопрос «нет», ее можно было бы обвинить в лжесвидетельстве и преступной связи с изменником.

— Где ты познакомилась с ним? Расскажи, если не забыла!

Забыть это?.. Маленький городок. Весна. Торопилась к подруге. Охапка красных маков, которую она прижимала к себе, яркими переливами окрашивала ее простое светлое платьице в розоватые тона. И когда прохожие просили у нее цветы, она раздавала их, не жалея. Букет таял, таял и бесследно исчезал. А он, улыбающийся, сероглазый парень в форме «трудовой службы рейха», все протягивал руку. Она засмеялась и убежала, стуча каблучками. Оглянулась — смотрит… Потом встреча в парке. А там — катание на лодке, танцы, вечера над обрывом Одера…

Эрна не смогла бы точно определить, когда она полюбила Фрица, но, наверное, сразу. В нем ей понравилось все. И то, что он никогда не унывал, и то, что всегда, даже в самые грустные минуты (а их было, ай, как много!) мог приободрить шуткой, развеселить ее…

Что ты молчишь, как рыба? — заорал на нее чиновник.

— В Бойтене, в 1937 году. Скоро мы и поженились.

— Где работал твой муж?

— Металлистом на заводе. Потом — на кирпичном… После кучером в поместье Гюлихен.

— Почему его так часто увольняли? — вопросы задавал только сидящий за столом. Тот в кресле, казалось, не вслушивался в ход допроса. Он весь был поглощен уходом за своими ногтями, которые аккуратно подрезал маленькими ножницами.

— Я не знаю, увольняли его или он уходил сам.

— Чем он занимался, когда был дома?

— Разводил цветы. В футбол играл. Помогал по хозяйству, — перечисляла Эрна.

— Кто приходил к вам?

— Мой отец Клаус. Мать. Двоюродная сестра. Его бабушка…

— Еще кто?

— Не помню, брат Вилли…

— Да не о том спрашиваю! Кто из друзей бывал у вас?

— Из друзей? У него их не было. — Эрна понимала: каждое названное ею имя сегодня же будет внесено в ордер на арест.

— Как это не было? Ты нагло лжешь представителям рейха…

Его перебил тот, что сидел в кресле, будучи, видимо, старше чином. Он встал, подошел к Эрне, спокойно проговорил, чуть ли не с участием:

— Фрау Шменкель, неужели так никто и не посещал ваш дом?

— Никто.

— Ну, а литературу-то читал он? — наклонившись к Эрне, полувопросительно, полуутвердительно произнес вступивший в допрос.

— Конечно, читал. И много. А с одной книжкой почти и не расставался. Толстая такая. Как сейчас помню, сразу за обложкой — портрет: пожилой мужчина с большой бородой.

— Как она называлась?

Эрна задумалась.

— Нет, заглавие не припомню. А вот о человеке этом Фриц рассказывал часто. Или имя, или фамилия его начиналась на «К».

Офицер в форме многозначительно взглянул на своего коллегу. Вкрадчиво, словно боясь громким словом потревожить ход воспоминаний, подсказал:

— Карл Маркс?..

Эрна отрицательно качнула головой.

— Нет, не Карл и не Маркс… Путешественник на острове… Кру-зо. Робинзон Крузо! — обрадованно воскликнула она.

Гестаповцы переглянулись. Старший, как-то странно посмотрев на женщину, снова развалился в кресле.

— За что судили твоего мужа? — заорал в штатском.

— Мне неизвестно. Его зачислили в армию. Это в тридцать девятом. В октябре. А вскоре он вернулся…

У нее перед глазами встал приход Фрица той слякотной ночью. Она вскрикнула от счастья, когда увидела мужа, неделю назад распрощавшегося перед отправкой на Западный фронт. «Тебя отпустили?» — «Нет. Я решил это сам». Смеясь, он рассказывал, как под Берлином, выпрыгнув из вагона, добирался домой пассажирским поездом, показывая непридирчивым контролерам вместо билета перронный пропуск.

— Что он говорил тебе?

— Об этом ничего. Просто приехал.

…Нет, он сказал ей и об этом. И даже больше: «Лучше тюрьма, чем воевать за Гитлера». Она не вдумалась в эти слова, обрадовавшись его появлению. Ее всегда так волновали их встречи! А в бегство не поверила: дезертиры — это те, кто скрывается, прячется, а ее Фриц совершенно свободно ходил по деревне, посещал знакомых, помогал на поле убирать картофель. Однако приехавшая полиция, обыск и арест доказали, что муж не шутил. Письма с тюремными клеймами — Берлин, Торгау, Кобник…

— Видела ты его после ареста?

— Да, перед отправкой на фронт. Когда он пришел из тюрьмы, ему целый день разрешили быть дома.

— Тебе не показалось странным его поведение?

«Странным» — это не то слово. Эрна была потрясена. Фриц идет добровольно на Восточный фронт. Он, который не желал служить в гитлеровской армии! И за это попал в тюрьму! Эрне даже показалось на миг, что она ослышалась. Но нет, муж повертел в руках повестку, требовавшую в течение суток явиться на сборный пункт…

— Тогда многие шли на фронт…

— Он говорил тебе, что собирается перебежать к русским?