А староста с десятским в деревне первые начальники, их все побаивались. Конечно, урядник, старшина и земский еще главнее и страшней их, но они живут не в нашей деревне, а в селах. Наши бабы всегда пугают ребятишек старостой и десятским: «Молчи, молчи! А то вон староста с десятским идут, они тебя живо в кутузку заберут!»

Мужики разговаривали, шутили, а ребятишки слушали, о чем идет разговор. Легкого в этот час не было со мною.

Смотрю — идет наш Арсен и держит что-то в руке. А что именно, я не обратил внимания. А он идет и чем-то побрякивает.

— Брат, глянь-ко! — говорит он мне.

— Ну тебя! — отмахиваюсь я от Арсена.

Братишка остановился около Ильичевой бабки и, будто нарочно, знай звенит чем-то, мешает ей слушать.

— Да отойди же ты, малый! — кричит она на него. — И чем это он звенит только?

Бабка глянула и обомлела. Она сразу узнала, чем забавляется Арсен. Узнал и я, но было уже поздно. Я тоже обомлел от ужаса и не мог двинуться с места.

— Ах, братцы! — закричала старуха.

— Что такое? — всполошились все.

— Ах, это ж гиря от нашего безмена! Ах, Мишка, погляди хоть сам, погляди!

— Да, — говорит Мишка, — безмен наш, гиря от него.

И он тут же, посмотрев на меня пронизывающим взглядом — а я стою ни жив ни мертв, — сказал:

— А это Федина работа, это он наш безмен изничтожил.

Как он догадался, понять не могу! Словно в воду смотрел.

— А может, это не я, может, это другие ребята! — бормочу я в ужасе, а сам все еще не могу двинуться с места.

Ну словно кто пригвоздил меня к земле, словно гири стопудовые у меня на ногах повисли. Мне бы удрать, а я стою и жду сам не знаю чего.

— Больше некому, твоя работа, — уверенно стоит на своем Мишка. — Ты хоть и слывешь за тихоню, но ведь в тихом омуте черти водятся. И дружок твой, Вася Легкий, таков, что от него всего можно ожидать. Староста, видишь, какие у нас дела творятся? — жалуется Мишка. — Какой хороший безмен был, а они его уничтожили. Кто-то должен за это поплатиться!

— Да, — мычит староста, — за это хвалить нельзя. За это и в кутузку можно посадить. А за безмен надо взыскать.

И тут меня точно ветром сдуло. Словно сила какая подхватила и понесла.

Долго ли я бежал, нет ли, опомнился только тогда, когда очутился в своем амбаре, около матери. Мне бы не сюда бежать, а к Васе Легкому, но я плохо понимал, что делаю, я как в лихорадке был. Ведь на меня надвигалась гроза, да еще гроза-то какая…

Мать просеивала муку сквозь решето на хлебы, тут же стояли соседки, и разговор у них шел вовсю. Но мать заметила, что со мною творится что-то неладное.

— Ты что это? — спрашивает она меня.

— Ничего, — отвечаю я, а сам весь дрожу: вот-вот нагрянет сюда старуха Ильичева, тогда я погиб, пропал окончательно.

— Ты не заболел ли? Или подрался с кем? Что-то ты все юлишь и вертишься около меня, не идешь играть на улицу? — говорит мне мать.

— Я не хочу играть, я уже наигрался, — лепечу я, а сам думаю: «Да и ты завертелась бы, если бы над тобою такая беда стряслась».

И тут раздались крики, топот, шум, и во двор, точно буря, ворвалась старуха Ильичева, а с ней ватага ребят и толпа баб. Бабка Мариша несла в руках гирю от безмена, позади шел этот дурак, наш Арсен, а за ними все остальные. Каждому хотелось узнать, чем кончится это происшествие.

— Ган, хорошее это дело? — кричит еще в воротах бабка Мариша.

— А что такое, бабушка? — бледнеет мать.

— Погляди, полюбуйся, что наделал сынок твой любимый, «мальчик тихонький», Федя твой! Безмен-то наш он изничтожил! — И она показывает гирю от безмена.

— Я за своего Федю ручаюсь. Мой Федя не станет делать этого, — говорит мать.

— А вот и сделал, вот и сделал, чтоб у него руки отсохли! — кричит, рассвирепев, бабка Мариша. — Ты ручайся за него, ручайся, он тебе еще не то утворит.

— Федя, признавайся, ты? — спрашивает мать.

— Не… не… я, не я это, — заплакал я.

— Нет, он! Он и Легкий Васька разрубили безмен. Они из него пистолет сделали, а гирю мне не дали, кинули под печку. И крючок, что хлеб зацепливал, забросили туда, и все осколочки. Я все вам достану, — выкладывает Арсен.

Я готов был убить этого предателя. Как я ненавидел ого! Но в эту минуту я ничего не мог поделать. Однако ничего, я после с ним расквитаюсь, только бы живу остаться!

— Ну-ка, ну-ка, милый, достань, достань мне остальное! — просит бабка Мариша.

И все спешат в нашу избу. Арсен спокойно вытаскивает из-под печки все, что осталось от безмена. Бабка Мариша схватывает обломки и бежит домой, показать их старосте.

А я остаюсь в амбаре с матерью.

— Ну, теперь тебе больше не жить, — говорит мне мать. — Идем со мной в хату!

Она положила решето на кадушку, медленно и устало направилась в хату. Я, как приговоренный к смерти, покорно следую за ней. В хате мать не спеша достает веник, крепко зажимает его в руке и подходит ко мне…

Тупая боль разливается по моей спине, голове, рукам, и чем мать сильнее бьет меня, тем меньше чувствую боль. Мать и в самом деле забила бы меня до смерти, если бы не бабка Алена, эта всегдашняя наша спасительница. Она и тут выручила меня. Услыхав шум, бабка прибежала на помощь.

— Очумела ты, что ли? — кричит она на мать, выхватывая меня из ее рук. — Разве ж можно так бить ребенка?

— Как же я соседям в глаза взгляну, если сын мой безмены крадет? — плачет, убивается мать.

— Глянешь, глянешь, да еще как! У соседей тоже дети есть, тоже шалят иной раз. Все хороши. Подрастут — поумнеют. Купи им новый безмен, вот и весь разговор. Он полтину и стоит-то. А ребенок нешто не дороже!

Мать сидела на лавке, убитая горем…

Я рассказал о своей беде Легкому, и мы решили было запороть Арсена крапивой. Пусть знает, как ябедничать и выдавать своих. А потом одумались, поняли, что если Арсен наш дурак, то и мы не умней его; сами виноваты: зачем при нем прятали гирю под печку? Ведь только дураки могли подумать, что мальчишка не раскопает гирю, раз она ему понравилась. Но что мы безмен разрубили, это нам глупым не показалось…

Тут вскоре подошли такие события, что мы забыли про все на свете, и наши огорчения отступили на задний план…

Слух прошел по деревне, а потом и по всей округе, что революцию в Москве, Питере и других городах царь задушил и что всех ораторов арестовывают и сажают в тюрьму, ссылают на каторгу, а некоторых даже на виселице вешают. И в наших местах, особенно на заводах — в Дятькове, Ивоте, Бытоши и Стари, — начались аресты. На Ивоте из наших деревенских ребят многих позабрали, посажали в тюрьмы, а кое-кого и в Сибирь отправили, на каторгу. Фанаса Горшкова, чьи книжки я читал, Захарова дядю Василия и его друга, Петра Савкина, угнали в Сибирь, а некоторых в ссылку спровадили в Архангельскую губернию, к самому Белому морю, к берегам Ледовитого океана. Даже с родными проститься не дали.

Бабка Захарова, точно по покойнику, плакала по своем сыне, старуха Горшкова — по Фанасу, а у Савкиных теперь тоже каждый день стон стоял.

А некоторые возрадовались, особенно лавочники наши, да и Тихонок.

— Вот хорошо-то, хо-хо, хо-хо! — подхохатывал он. — Вот помог-то бог и Николай-угодничек нашему царю-батюшке! Всех их, всех нужно бы на виселицу, разбойников! Чтоб с корнем вон заразу такую!

Легкий только глазами посверкивал. Он не любил своего дядю и раньше, а теперь просто возненавидел его.

— Эх, нет у меня револьвера настоящего! — говорил Вася мне. — Я бы его, этого Тихонка… Ишь ты, богу молится, в святые лезет, а сам всех удавить готов! Первый разбойник, а притворяется тихоней. Ты знаешь, он все деньги прикарманивает, даже те, которые мой батя в каменщиках зарабатывает. У него в столе столько денег, что и не пересчитать!

Все в нашей деревне притихли, даже мы, ребятишки, ждали новых бед. Мужики ходили нахмуренные и тревожные.

— Ну, быть теперь беде, — говорили они друг другу.

Какая беда, никто не знал толком, но что беда будет, никто не сомневался.