Он задумал довести количество земли до ста десятин, чтобы затем выделиться из общества, стать помещиком.

Как вдруг грянула революция, смешала все его карты.

Правда, Расшвырку не оставляла надежда, что революция пойдет на убыль, что ее задушат, а потому он и начал борьбу против передела земли.

За Расшвыркой потянулись и те, у кого было земли надела два-три, а семья небольшая; таких в нашей деревне было немного, дворов десять — пятнадцать. Но зато были колеблющиеся, которые воздерживались от передела земли, так как не были уверены, насколько прочна новая, советская власть и не пришлось бы им потом расплачиваться головой, если вернутся старые порядки.

Все это Расшвырка знал хорошо, все учитывал, поэтому открыто выступал на общих собраниях против земельного передела.

— Черти полоумные, подождите егозить, — кричал он на тех, кто предлагал разделить землю по живым душам, — как бы опять старые межи не пришлось восстанавливать!

Но слишком уж накипело на сердце у многих, слишком долго их угнетало малоземелье, и на общем собрании большинством голосов было решено поделить всю землю по живым душам.

Дорого обошелся нашим мужикам передел земли. В первую же ночь после передела Ивановичи запылали сразу в нескольких местах. Пожарных машин тогда в деревнях и в помине не было, воду приходилось таскать ведрами из колодцев и речки. К счастью, пожар вспыхнул ранней весной, когда крыши еще не успели просохнуть. Сгорело только около тридцати дворов.

Всем показалось удивительным, что загорелись первыми дома тех мужиков, которые больше всех на переделе земли настаивали.

— Расшвырка поджег деревню, — решили мужики.

А Расшвырка смотрит на них и усмехается.

Но тут всколыхнулись мужики, особенно те, у которых хаты и дворы сгорели. Растерянности как не бывало. Мигом схватили они Расшвырку.

Выбрали комиссию из пяти человек. Председателем комиссии назначили Василия Семеныча, того самого, который меня когда-то крапивой порол.

Комиссия заседала два дня.

А потом Расшвырку повели на кладбище и расстреляли.

Военно-революционный трибунал признал действия деревенской комиссии правильными. Поп, который исповедовал Расшвырку, на допросе у следователя сказал, что Расшвырка признался ему в поджоге нашей деревни.

Шел тысяча девятьсот восемнадцатый год. Нас с Легким призвали в Красную Армию. Декрет о создании Рабоче-Крестьянской Красной Армии был подписан Владимиром Ильичем Лениным еще в феврале. На учет нас взяли в марте, а вот сейчас, в разгаре весны, мы призывались в часть.

Со всех сторон поднялись враги революции: с севера — генерал Юденич и англичане, с востока — Колчак, с юга — Деникин, с запада — белополяки.

Нужно было защищать молодую Советскую республику, отбивать ее многочисленных врагов.

И мы вместе со всеми пошли на фронт.

На гражданской войне нам тоже лихо пришлось.

Тут враги нажимают, а тут болезни навалились на людей. Тиф валил с ног измученных войной и голодовкой людей.

Но нужно было отстаивать свободу, землю, власть свою советскую. И все напрягали последние силы. Не щадя ни сил, ни жизни, шли бить врага.

Первым сыпняк свалил меня: не помню, как я расстался с Легким и очутился в лазарете.

А после болезни меня, обессилевшего, полуживого, отправили домой на поправку.

Не успел я прийти в себя после сыпняка, как навалился на меня возвратный тиф.

На фронт я уже не годился.

И тут наши мужики предложили мне стать в нашей Ивановнчской школе учителем.

— Парень ты грамотный, до книг охочий, а у нас в школе нет сейчас учителя, возьмись за это дело, — сказали они мне.

— У меня нет образования, — говорю я им.

— А ты подучись.

Я согласился.

Поехал в Брянск, в уездный отдел народного образования. Там поговорили со мною и назначили учителем в родную, ивановичскую школу. Назначили мне годовой испытательный срок и обязали затем экзамен держать.

Так я начал учить ребят в том самом большом классе, где когда-то учился сам…

В это время приехал домой на поправку и Вася Легкий. Его ранили в бою, но окончательно свалил с ног все тот же сыпной тиф.

Я долго сидел у постели Легкого, долго слушал его бред, смотрел, как он мечется, а помочь ему ничем не мог.

Но через неделю Легкий начал поправляться.

Как же я обрадовался, когда он, еле-еле держась на ногах, приплелся ко мне в школу!

— Учишь? — говорит он мне, улыбаясь слабой улыбкой. — Учи, учи, я тебе мешать не буду. Я только хотел взглянуть, какой ты в школе, когда учишь. Нет, что ж, ничего, не хуже Телячьей Головы выглядишь.

Я еще больше обрадовался: раз шутит — жить будет.

Как ни валили тиф и всякие болезни бойцов за свободу, как ни нападал сот всех сторон враг, а Красная Армия сильнее всех оказалась: одну за другой она разбивала вражеские армии; сначала — Юденича, потом — Колчака, за Колчаком — Деникина, за Деникиным и Врангель полетел. И, добив врага, бойцы Красной Армии разошлись по домам, занялись своим обычным делом. Кто у станка на заводе работать опять начал, а кто в деревне за плуг и косу взялся.

Но мне не пришлось уже вернуться к прежним занятиям.

Легкий стал дома хозяйничать, пахать, косить и сеять, иногда уходил на заработки в каменщики вместе с младшим братом, Леником.

А я бросил хозяйство, перестал учить ребят в школе, уехал в Москву, учиться в университете, начал писать рассказы и повести.

В деревню я ездил каждое лето, отдыхал там от городского шума, косил и пахал по-прежнему. И каждый раз встречался с Васей Легким.

Легким называл его теперь только я, по старой привычке и по праву нашей старой дружбы.

Я не знаю, кого в нашей деревне из нашего с ним возраста уважали бы и любили так, как его.

У Легкого было много перемен в жизни. Он был и председателем сельсовета и председателем колхоза, работал на стройке и на ремонте многих стекольных заводов. А в городе Белом Бычке он остановился было на постоянное житье, но затосковал по родным местам и снова вернулся в Ивановичи.

Когда мы с ним встречались, самый любимый наш разговор был — вспоминать детство.

Однажды я подарил Васе Легкому свою книжку, которую написал для ребят. Он ее прочел, она ему очень понравилась.

— Слушай, товарищ, отчего ты не напишешь книжку про наше детство?

— Написать-то можно, но больно уж шалили мы тогда, это ведь нехорошо.

— Ну что же что шалили? Шалости эти нам даром не проходили ведь? Мне кажется, интересно будет почитать нашим теперешним ребятам. И пиши не про шалости только наши, а про все. Как мы жили на Ивоте, в казарме, как работали в каменщиках, как лихо приходилось нам в прежнее время. Ребята наши мало что знают о прошлом.

И вот я написал эту книгу и назвал ее «Мой товарищ», в память Васи Легкого.

Вася Легкий, лучший друг моего детства, юности и зрелых годов, погиб на фронте в дни Великой Отечественной войны…

В последний раз я видел его в нашем районном городе Дятькове, когда он вместе с другими нашими одногодками-мужиками уходил в тыл по приказу военкомата. Фронт уже приближался к нашим родным местам, орудия гремели на Десне, а над Дятьковом и Брянском кружили, как коршуны, фашистские самолеты и бомбили нас. Легкий забежал ко мне в редакцию районной газеты «Фокинский рабочий», где в то время я работал.

Мы обнялись с ним в последний раз, и больше уж я не видел его.

Но в сердце моем он будет жить, пока жив я сам, как будет жить он и в сердцах тех, кто знал его, кто работал с ним, кто дорожит родиной так, как умел дорожить ею Легкий.